Братья и небратья. Уроки истории
Шрифт:
Подобной постсоветской беллетристикой была сознательная подменена и исторически выверенная, и признанная научным сообществом теория о разделении древнерусского народа в XIV-XVI веках на три родственных ветви. А именно русскую, украинскую и белорусскую народности, отличавшиеся друг от друга языковыми особенностями, значительное время жившими в разных исторических условиях и в середине XVII века вновь объединенных в единое государство.
Этот опыт раздельной жизни – от периода распада Древней Руси до воссоединения Украины с Россией – был достаточен, чтобы в Южной Руси сформировалась особая региональная элита, четко осознающая собственные экономические интересы.
Эта двойственность, которую мы можем наблюдать уже в документах эпохи Богдана Хмельницкого, определяла и определяет особенности политической жизни на Украине. Здесь всегда подчеркивали преемственность местной традиции от древнего Киева и особое значение этих земель для русской государственности. То, что из Москвы или Петербурга часто представлялось рядовой провинцией огромной Империи, местной элитой виделось как надругательство над бережно хранимыми традициями.
Малороссия, как известно, подразумевает не малость географических размеров, но особую ценность колыбели, уникальность «малой родины» всего восточнославянского народа и государства. Потому малороссы чужды унификации, она определяется ими как незаслуженная обида.
На этом основании и украинская шляхта всегда требовала особого к себе отношения – в разное время это были и таможенные льготы, и особенности военной службы, и монопольные доходы, например, от винокурения. Она хотела и периодически добивались удобной для себя автономии в различных вопросах, а когда не получалось – вспыхивала недовольством и бунтами. Не счесть казацких восстаний против польской, а позже и российской власти. Не отсюда ли идет анархическое бурление украинской политики, ее извечное желание к кому-нибудь приткнуться, однако на особых условиях?
Особые условия для украинской шляхты после многих десятилетий доставляемого Малороссией беспокойства определила, наконец, Екатерина Вторая. В обмен на принудительную ликвидацию вооруженных подразделений, то есть казачества, казацкая старшина массово наделялась льготами коренного русского дворянства – громкими титулами и тысячами крепостных. До того это был удел немногих украинцев – от Разумовских до Безбородко.
Ход Екатерины был практически беспроигрышным: быстро переодевшись из шаровар в армейские мундиры, вчерашние коноводы и хуторяне широким потоком влились в служивое русское дворянство, порою вызывая своими новоприобретенными титулами немалую иронию. Это о них писал Пушкин, подчеркивая благородство своего собственного происхождения:
Не торговал мой дед блинами,Не ваксил царских сапогов,Не пел с придворными дьячками,В князья не прыгал из хохлов…Кроме угадываемых намеков на Меншикова, Разумовского и Кутайсова (камердинера Павла Первого), речь идет именно об украинской безродной шляхте. Многовековое русское дворянство могло принять в свои ряды наследников Рюриковичей и других благородных фамилий, ведущих – наряду с ними – происхождение от исконной Руси. Но хлынувший с густонаселенной Украины поток купивших на доходы от винокурения дворянские метрики провинциалов вызывал смех.
Малороссийские помещики вновь невольно оказались замкнуты в своем кругу и предоставлены воспоминаниям о былой славе. Начали появляться ученые трактаты на тему славного прошлого Малороссии (Дмитрий Бантыш-Каменский), попытки будничный язык простонародья привести в некую литературную форму (Иван Котляревский), рождался особый малороссийской театр. Великолепным знатоком романтического малороссийского стиля был Николай Гоголь, через которого все вышеозначенное щедрым потоком хлынуло в русскую культуру, вызывая восторг Пушкина, восхищение Аксакова и обожание Шевченко.
Гоголь украинский язык не просто знал, но щедро вводил его в речь своих литературных персонажей, подчеркивая их особенность и определенное отличие их речи от общерусского языка. Более того, Николай Васильевич украинским языком и сам охотно пользовался. Вот, например, его письмо от 1837 года к приятелю-земляку Богдану Залесскому:
«Дуже-дуже було жалко, що не застав пана земляка дома. Чував, що на пана щось напало – не то сояшныца, не то завійныця (хай їй прыснытся лысый дидько), та тепер, спасибо богови, кажут начей-то пан зовсим здоров. Дай же боже, щоб на довго, на славу усій козацкій земли давав бы чернецького хлиба усякій болизни и злыдням. Та й нас бы не забував, пысульки в Рым слав. Добре б було, колы б и сам туды колы-небудь прымандрував. Дуже, дуже блызькый земляк, а по серцю ще блыжчый, чим по земли. Мыкола Гоголь.»
Мешает ли факт украиноязычия быть Гоголю великим русским писателем, русским украинцем? Конечно же, нет, ибо Русское и Украинское не враждебное, но друг другу родственное и единокровное, что Николай Васильевич своими трудами неустанно доказывал. За что нынешние украинские националисты его отчаянно цензурируют (особенно достается монологу Тараса Бульбы) и преподают в школах исключительно в украинских переводах. Казалось бы, им милее Тарас Шевченко, яростный порыв молодой поэзии которого включал в себя не только юношескую революционность, но даже элементы излюбленной ими ксенофобии. Но и с Шевченко тоже все неоднозначно.
Широко известно, что свой личный дневник Тарас Григорьевич вел на русском языке, но показательна в данном отношении и его переписка с друзьями. Вряд ли поэт прошел бы сегодня сквозь мелкое сито майданного «патриотизма» – слишком много в его переписке «русизмов», да и обычные русские слова Тарас Григорьевич охотно использует в общении – для них еще не придумали тогда непонятный галичанский эквивалент. И вообще – слишком легко поэт может играючи перескочить в одном письме с украинского на русский и наоборот.
Украинское почти было всегда рядом с русским: я помню, как удивился мой приятель, увидев на Братском кладбище Севастополя старые, еще дореволюционные мемориальные доски в честь боевых соединений, оборонявших Севастополь во время Крымской войны 1853-1856 годов – многие из них были с приставкой «Украинский». А ведь это времена Гоголя и Шевченко, задолго до большевиков. И не большевики ввели в русское общество повальную «хохломанию», то есть моду на все украинское, охватившую территорию Империи в последней трети XIX века. Это была массовая разночинская тяга интеллигенции к народу, оформленная под изучение и популяризацию народного говора (а в идеале и собственное владение «народным языком»). В том же ряду и критический реализм тогдашней русской литературы, и обличительный пафос картин передвижников, и яростная борьба народовольцев. По сути, «хохломания» стала одной из форм интеллигентского самовыражения и заискивания перед толпой всяческих борцов за «народное счастье».