Братья-соперники
Шрифт:
Только тут, когда миновала всякая опасность, Петр почувствовал утомление и сдался на уговоры окружающих, которые советовали ему удалиться с пожарища и опочить от трудов. Князь Борис и братья царицы уверили Петра в том, что они до света не сомкнут очей, сделают все распоряжения, необходимые для общей безопасности, и проводили его до дворцового крыльца. И точно: Федор и Мартемьян Нарышкины, посадив на-конь человек пятьдесят потешных, устроили кругом всего села разъезды и сами поехали во главе их; а Лев Кириллович и князь Борис, убедившись в том, что потешные деятельно наблюдают
По их приказу холопы натаскали туда сена, накрыли сено коврами и попонами, и бояре с большим наслаждением протянулись на этом мягком ложе.
Первым словом Льва Кирилловича к князю Борису было:
– А ведь это поджог?
– Вестимо!.. Недаром же они, злодеи, и собак моих перетравили!
– Они небось еще с утра сюда забрались и дожидались ночи, чтобы все село спалить…
– И это дело Федькиных же рук… Он, окаянный, затеял всю эту штуку! Да штука-то не удалась! Уж очень ловко тут царь Петр потешными огонь-то потушил… А только это верно, что Федька подослал сюда своих головорезов – чтобы похозяйничали среди пожарной суматохи. А там: сгорело все, и след простыл… И концы в воду!
– А что ты думаешь! Пожалуй, что и так.
Не успел Лев Кириллович произнести этих слов, князь Борис крепко схватил его за руку и шепнул ему:
– Слышишь… там кто-то дышит в углу?!.
Нарышкин затаил дыхание, и точно – услыхал в темном углу амшеника какой-то странный шорох…
– Да это мышь! – сказал он.
– Не мышь, а красный зверь! – вдруг вскрикнул князь Борис, должно быть, уже успевший разглядеть фигуру человека, притаившегося в углу, и, быстро вскочив на ноги, мигом устремился туда.
Нарышкин услыхал борьбу, возню, глухие удары, кряхтенье и голос князя Бориса, который хрипло и злобно говорил:
– Врешь… не вывернешься… шалишь… не выпущу… не увернешься!..
И опять хрустели суставы… и опять слышно было чье-то хрипение и возня… Наконец чей-то глухой стон…
– Вот так-то! Лежи смирней, не то я тебе коленом грудь раздавлю… Лев Кириллович! Давай сюда кушак… вяжи злодея…
Все это произошло так быстро, что Нарышкин не успел даже отдать себе отчета в том, что около него происходило… Через минуту он вместе с князем Борисом туго-натуго уже крутил руки какому-то человеку, которого князь Борис, сильный, как медведь, держал за горло, став ему на грудь коленом.
– Ну, Лев Кириллович, давай теперь сюда огня! – сказал князь Борис, поднимаясь с земли. – Кажись, мы языка поймали… Только смотри не растревожь там никого, пока мы здесь его сами не допросим!
Вскоре Нарышкин вернулся с фонарем, и при свете его бояре увидели в углу рослого и здорового мужчину в сермяжном кафтане, суконных портах и высоких сапогах. Шапка-курпейка валялась около него на земле. Волосы и борода его были страшно всклочены, лицо покрыто смертною бледностью… Глаза блуждали испуганно… Грудь тяжело дышала…
– Ба! Ба! Ба! – воскликнул князь Борис, вглядевшись в лицо лежавшего на земле. – Старый знакомец! Да! Это Ларька Елизарьев, стрелецкий пятисотный… Я говорил тебе, Лев Кириллыч, что подожгли нас Федькины головорезы!
Ларион Елизарьев
– Ну, приятель, – сказал князь Борис, ставя фонарь на землю и складывая на груди руки, – ты, видно, лез в овчарню, да попал на псарню… Так говори уж – все равно! – как было дело? Кто тебя послал?
– Прости… помилуй… смилуйся, боярин! Да ради жены и малолеток… отпусти душу на покаяние…
– Ты мне дело говори, а не Лазаря пой! – гневно произнес князь Борис. – Все равно заговоришь завтра, как примутся за тебя заплечные мастера! Кто подослал тебя? Кто был еще с тобою?
– Все скажу, батюшка-князь, во всем покаюсь… и такое тебе открою, что никому не ведомо… отпусти только меня… смилуйся!.. Век тебе служить буду, не забуду твоей милости!
И Ларион Елизарьев все по порядку рассказал князю Борису и Льву Кирилловичу.
Выслушав его исповедь, бояре отошли от него в противоположный темный угол амшеника и долго еще совещались между собою.
Насмерть перепуганный Елизарьев слышал только долетевшие до него слова князя Бориса:
– Я говорю тебе, Лев Кириллович, что еще не время с ними начинать…
И потом опять после разных возражений Нарышкина:
– Всегда его успеем вздернуть, а теперь пусть нам послужит… Пригодится…
Вероятно, князю Борису удалось склонить боярина на сторону своего мнения, потому что они оба снова подошли к Лариону Елизарьеву, развязали ему руки, принесли ему перо и бумагу и заставили его что-то долго и много писать и скрепить написанное своею подписью. Взяв из рук его эту бумагу, князь Борис сказал ему:
– Ну, видно, так Бог судил, чтобы тебе еще пожить на свете! Но знай и помни, что жизнь твоя у нас в руках и что от нас не укроешься на дне морском – везде разыщем! Коли сослужишь службу верную, без всякого шатанья – будешь награжден щедрее щедрого; а чуть задумаешь хвостом вилять – очутишься на плахе! Слышал?
– Слышал, батюшка-князь! И заслужу твоей милости – твоих злодеев и врагов не укрою! – бормотал, все еще трепеща всем телом, Елизарьев, кланяясь боярам в ноги.
На рассвете князь Борис вывел его, вместе с Нарышкиным, через свой сад за околицу и указал ему дорогу к лесу.
XXI
Князь Василий и царевна София, прослышав о подробностях Преображенского переполоха, ни на одну минуту не усомнились в том, что это дело не миновало рук Федора Леонтьевича, и решились во что бы то ни стало на время удалить его из Москвы. Ему придумано было почетное поручение: боярам поставлена на вид необходимость отправить Шакловитого в малороссийские города для наблюдения за действиями нового гетмана Ивана Мазепы.
Все еще злобствуя на Оберегателя, Шакловитый, однако же, был почти признателен ему за ловко придуманный для него выход из положения, которое становилось затруднительным и даже небезопасным; к тому же эта поездка на юг с тайным и важным поручением от лица великих государей сулила ему в малороссийских городах торжественные встречи, радушные приемы, обильное угощение и богатые подарки – сулила полное удовлетворение оскорбленному самолюбию и дьяческой корысти.