Брет Гарт. Том 6

Гарт Фрэнсис Брет

На следующее утро Помфри принялся расспрашивать своего слугу, индейца Джима. С невероятным трудом, медленно и не без путаницы ему удалось наконец объяснить, что он видел «белую скво» возле «парильни» и хотел бы побольше узнать о ней. После столь же нелегких усилий Джим подтвердил наконец факт существования этой женщины, но тут же принялся отрицательно трясти головой. Помфри долго бился, сердясь и досадуя, прежде чем уразумел, что Джим думает, будто его хозяин намеревается похитить женщину, и поэтому так выражает свое несогласие. Зато Помфри узнал, что она настоящая индианка и что здесь есть еще несколько таких же, как она, мужчин и женщин; что они все такие с самого рождения («скиина моутч») — у их родителей был такой же цвет кожи, но среди них никогда не было настоящих белых, ни мужчин, ни женщин; что среди индейцев они считаются особой, высшей кастой и пользуются в своем племени определенными привилегиями; и, наконец, они суеверно избегают белых мужчин, перед которыми испытывают ужас, — скрываться им помогают другие индейцы. Почти невероятно, что Помфри удалось увидеть одну из них; белому мужчине это ни разу не удавалось, никто из белых даже не подозревал об их существовании.

Помфри не мог решить, что он понял правильно, и не знал, много ли наврал Джим, убежденный, что он хочет похитить светловолосую незнакомку. Но этого было достаточно, чтобы захватить его мысли и возбудить любопытство до того,

что он забыл про все свои книги, кроме одной. Среди небольших книжечек Помфри нашел лексикон «Язык чинук», составленный в основном из слов, широко распространенных среди племен северной части Тихого океана. Еще часа два он бился с Джимом, и это расширило его словарь. Теперь у него появилось новое занятие. Каждый день эта странная пара занималась по лексикону. Через неделю Помфри решил, что сможет объясниться с таинственной незнакомкой. Но ему не удавалось больше увидеть ее во время прогулок, хотя однажды он специально наведался в «парильню». От Джима он узнал, что «парильней» пользуются только мужчины, и она оказалась там случайно. Он вспомнил, что ему показалось тогда, будто она украдкой шла за ним, и это почему-то его обрадовало. Но вскоре произошел случай, представивший ее отношение к нему в новом свете.

До сих пор Помфри не мог поручить Джиму следить за маяком, потому что не имел возможности с ним объясниться; но с помощью лексикона он сумел растолковать ему устройство маяка. Под наблюдением Помфри индеец несколько раз зажигал фонарь и приводил механизм в действие. Теперь Помфри оставалось только проверить, может ли Джим справиться с делом самостоятельно в случае его отсутствия или болезни.

Был прекрасный теплый вечер, и туман еще не потянул с моря на берег, когда Помфри оставил маяк на попечение Джима и, лежа на песчаной дюне, еще хранившей солнечное тепло, лениво наблюдал за результатами первого опыта. А когда сгустились сумерки и свет маяка вступил в схватку с последними лучами солнца, Помфри вдруг почувствовал, что он не один. Маленькая серая фигурка выскользнула на четвереньках из тени, отбрасываемой соседней дюной, и остановилась на коленях, не сводя глаз с маяка. Это была та самая женщина, которую он видел прежде. Она замерла в каком-нибудь десятке шагов от Помфри, но была, очевидно, так поглощена зрелищем, что не замечала его. Он отчетливо видел ее лицо, губы, приоткрытые от изумления и какого-то благоговейного восторга. Помфри почувствовал даже легкое разочарование. Не за ним она наблюдала, а за маяком! Когда огонь, разгораясь, осветил темные пески, она огляделась, как бы желая увидеть, что происходит при этом вокруг, и заметила Помфри. С коротким испуганным криком — впервые за все время он услышал ее голос — она помчалась прочь. Он не погнался за нею. Минуту назад, когда он заметил ее, у него едва не сорвалось с губ индейское приветствие, которому его выучил Джим, но, увидев, как она зачарована светом, он ничего не сказал. Он проводил ее взглядом — она бежала пригнувшись, похожая на вспугнутое животное, — и критически отметил про себя, что в ней, в сущности, мало человеческого, а потом пошел к маяку. Больше он не станет искать ее! И все же в тот вечер он снова думал о ней, вспоминал ее голос, который теперь казался ему мелодичным и совсем детским, и жалел, что не заговорил с нею, не заставил ее ответить. Он не наведывался больше к хижине у реки. Но занятия с Джимом не бросил и, быть может, благодаря этому, хоть и непреднамеренно, приобрел верного союзника. Целую неделю Помфри ни разу не упоминал об индианке, и вот, возвращаясь как-то утром с морской прогулки, увидел Джима, с таинственным видом поджидавшего его на берегу.

«Если твой пойдет тихо, тихо, — сказал Джим, серьезно щеголяя своими познаниями в английском языке, — и не шумит — поймает индейскую девушку». Последние два слова в лексиконе значились как вежливый синоним для «скво». Недоумевая, в чем дело, Помфри, однако, молча направился к маяку вслед за бесшумно ступавшим Джимом. Здесь Джим осторожно приоткрыл дверь и поманил за собой Помфри.

Внизу были две жилые комнаты, кладовая и бак с нефтью. Помфри вошел, и Джим тихо запер за ним дверь. После блеска песка и солнца он сначала ничего не видел в полутьме кладовой, но с удивлением услышал, как кто-то носится по комнате и отчаянно бьется о стены, словно птица в клетке. В ту же минуту он увидел светловолосую незнакомку, которая, дрожа от волнения, кидалась то к зарешеченным окнам, то к запертой двери, то к стенам и, не находя выхода, кружила по комнате, как чайка, попавшая в западню. Пораженный, заинтригованный, сердясь на Джима, на себя и даже на злосчастную пленницу, Помфри крикнул ей на языке чинук, чтобы она остановилась, и, подойдя к двери, настежь распахнул ее. Она пробежала мимо и, вскинув на миг нежные голубые глаза, искоса посмотрела на него призывным и вместе с тем робким, восхищенным взглядом и выскочила за дверь. Но тут она, к его удивлению, не кинулась прочь, а, наоборот, с достоинством выпрямилась и, став словно бы выше ростом, величественно приблизилась к Джиму, который, когда она неожиданно появилась в дверях, распростерся на песке в раболепном страхе. Она медленно подошла к нему, угрожающе подняв маленькую руку. Он извивался и корчился перед ней. Потом она обернулась, увидела стоящего в дверях Помфри и спокойно пошла прочь. Приятно удивленный ее поведением, Помфри почтительно окликнул ее, но, увы, это был опрометчивый поступок. Услышав его голос, она моментально пригнулась и исчезла за дюнами.

Помфри не стал упрекать своего и без того сильно расстроенного помощника. Он не допытывался, в чем секрет власти над ним этой девушки. По-видимому, Джим говорил правду, когда сказал, что она принадлежит к высшей касте. Помфри вспомнил, как она гневно стояла над распростертым ниц индейцем, и снова почувствовал, что он озадачен и разочарован внезапным превращением девушки в робкую дикарку при одном звуке его голоса. Не усугубит ли беззлобная, но неудачная шутка Джима ее бессмысленное звериное недоверие к нему? Через несколько дней он получил на этот вопрос неожиданный ответ.

Было жаркое время дня. Помфри удил рыбу, причалив к скале, возле которой впервые увидел ее, а потом, смотав леску, стал неторопливо грести к маяку. Вдруг до его слуха долетел короткий мелодичный оклик, чем-то похожий на птичий крик. Он перестал грести и прислушался. Звук повторился, и на этот раз он безошибочно узнал голос индейской девушки, хотя слышал его лишь однажды. Он порывисто повернулся к скале, но она была пуста; объехал ее кругом, но никого не увидел. Он принялся осматривать берег и уже направил туда лодку, но тут где-то над водой снова раздался голос, чуть дрожащий от смеха. Тогда он впервые за все время посмотрел прямо перед собой, и там, на гребне волны, в каком-нибудь десятке ярдов от лодки, увидел разметавшиеся золотые волосы и смеющиеся глаза девушки. Пугливая серьезность исчезла с ее лица, потонула в блеске белых зубов, в дрожащих ямочках на мокрых щеках, поднятых над водой. Их глаза встретились, она снова нырнула, но сразу же вынырнула по другую сторону лодки и поплыла ленивыми свободными взмахами, улыбаясь, оглядываясь на него через белое плечо и, словно дразня, звала догнать. Его поразила эта улыбка, но еще поразительней

было это первое проявление женского кокетства. Он налег на весла и погнался за ней; но она несколькими широкими взмахами рук все время уходила на прежнее расстояние, а если ему все же удавалось приблизиться к ней, ныряла, как гагара, и выныривала за кормой с тем же дразнящим детским криком. Напрасно он пытался ее догнать и, смеясь, уговаривал на ее родном языке остановиться; она легко ускользала от лодки. Когда они очутились у самого устья реки, она вдруг подняла голову, махнула ему на прощание маленькой рукой, а потом как дельфин, изогнув спину, бросилась в набегающую волну и исчезла в пене. Было бы сумасшествием с его стороны пытаться догнать ее в лодке, и он понимал, что она знает это. Он подождал, пока копна золотых волос не появилась над рекой, где вода была спокойнее, и повернул назад. В пылу погони он совсем забыл, что слишком долго пробыл на солнце в легкой одежде, а теперь над водой поднялся холодный туман, постепенно обволакивая море и берег. В тумане Помфри плыл медленно и к тому времени, когда добрался до маяка, продрог до костей.

Наутро он проснулся с тупой болью в голове и тяжестью во всем теле; ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы выполнить свои обязанности. К ночи, почувствовав себя еще хуже, он решился поручить маяк заботам Джима, но с изумлением обнаружил, что индеец исчез; однако еще хуже было то, что исчезла бутылка со спиртом, которую Помфри накануне достал из шкафа. Как и у всех индейцев, скудные знания Джима о цивилизации включали и «огненную воду»; видимо, он испытал соблазн, не устоял, а потом был слишком сконфужен или пьян, чтобы предстать перед своим хозяином. Помфри все же удалось зажечь маяк, после чего он весь в жару кое-как добрался до постели. Терзаемый болью, он ворочался с боку на бок. Губы его запеклись, кровь стучала в висках. Его посещали странные видения: будто бы, зажигая маяк, он увидел в устье реки парус — а ведь туда не заходил и не мог зайти ни один парусник — и с облегчением подумал, что свет маяка укажет безрассудному или невежественному моряку верный курс к Золотым Воротам. Временами сквозь знакомый гул прибоя ему слышались голоса, и он пытался встать с постели, но не мог. Иногда голоса эти звучали как-то странно, грубо, с чужеземным акцентом, и хотя это был его родной язык, он казался Помфри едва понятным. И среди этих голосов всегда звенел один — такой знакомый и мелодичный, хотя он произносил слова на чужом для него — на ее! — языке. Потом из забытья, в которое, как впоследствии оказалось, он погрузился, всплыло странное видение. Ему казалось, будто он только что зажег маяк, как вдруг по совершенно непонятной причине свет начал меркнуть, и невозможно было заставить его разгореться. Вдобавок к этой неприятности он отчетливо видел, что какое-то судно приближается к берегу. Оно явно сбилось с курса, и Помфри понял, что на корабле не замечают маяка, и, тщетно пытаясь разжечь угасающий огонь, он дрожал от стыда и ужаса. К его удивлению, незнакомое судно, обходя опасные рифы, упорно продолжало свой путь, пока не очутилось в заливе. Но поразительнее всего, что прямо перед носом корабля виднелась золотоволосая голова и смеющееся лицо девушки-индианки — точь-в-точь, как он видел ее накануне. Чувство негодования охватило его. Решив, что она заманивает корабль, увлекает его к гибели, Помфри выбежал на берег и хотел криками предупредить моряков о роковой опасности. Но он не мог кричать, не мог произнести ни звука. Теперь все его внимание было поглощено судном. Корабль этот с высоко задранным носом и кормой, очертаниями похожей на полумесяц, был самым необычайным судном, какое он когда-либо видел. Пока он разглядывал его, корабль подходил все ближе и ближе и наконец бесшумно пристал к песчаному берегу у самых его ног. Десятка два людей, выглядевших так же причудливо и странно, как их корабль, сгрудились теперь на баке, таком высоком и грозном, словно это была настоящая крепость, и стали прыгать оттуда. Матросы были голые по пояс; офицеры походили скорее на пехотинцев, чем на моряков. Но больше всего Помфри поразило, что они все, как один, словно не подозревали о существовании маяка и беспечно бродили вокруг него, как будто попали на необитаемый берег; да и из их разговоров — насколько он мог понять их архаичный язык — было ясно, что они чувствуют себя первооткрывателями. Они совершенно не представляли себе, где находится побережье и даже море, которым они приплыли, и Помфри возмутился, но еще большую ярость вызывали у него их рассуждения о прекрасной индианке, которую они видели перед носом своего корабля и по глупости называли «русалкой». Он был бессилен, однако, выразить свое негодование и презрение или хотя бы заявить о своем присутствии. А потом мысли его спутались и наступил полный провал сознания. Когда он снова поймал нить своих причудливых видений, корабль почему-то уже лежал на боку; теперь была хорошо видна необычная конструкция его верхней палубы с надстройками, больше похожими на жилье, чем у всех прочих кораблей, какие он знал. Матросы тем временем с помощью простейших инструментов чинили обшивку и счищали ракушки с днища. А потом он увидел, как призрачный экипаж пировал и бражничал, услышал крики подвыпивших гуляк; увидел, как самых буйных взяли под стражу, а вскоре шестеро матросов самовольно, под градом не достигавших цели выстрелов из старых мушкетонов бросились бежать в глубь побережья. Затем воображение перенесло его туда, и он увидел, как эти матросы преследуют индейских женщин. Вдруг одна из них повернулась, словно искала защиты, и со всех ног побежала к нему, спасаясь от настигавшего ее матроса. Борясь с оцепенением, сковавшим все его тело, Помфри кинулся ей навстречу, и, когда женщина коротко мелодично вскрикнула, он наконец разорвал путы и… проснулся!

Сознание медленно возвращалось к нему, и вот он снова увидел голые деревянные стены своей комнаты, шкаф, окно, в которое светило солнце, открытую дверь, за которой был бак с нефтью, и маленькую лестницу, ведущую наверх, к маяку. В комнате стоял незнакомый запах каких-то курений и трав. Он хотел было приподняться, но маленькая загорелая рука ласково и настойчиво легла ему на плечо; он услышал знакомый мелодичный голос — теперь в нем звучал девичий смех. Помфри приподнял голову. У его постели, не то присев на корточки, не то стоя на коленях, ждала его пробуждения золотоволосая незнакомка.

Еще одурманенный своими видениями, он спросил слабым голосом:

— Кто ты?

Ее проницательные голубые глаза встретились с его глазами, и в них не было и следа прежней робости. Они светились теперь мягким, ласковым светом. По-детски ткнув себя пальцем в грудь, она сказала:

— Я — Олуйя!

— Олуйя!

Помфри вдруг вспомнил, что, говоря о ней, Джим всегда произносил это слово, но раньше он думал, что так называлась по-индейски ее избранная каста.

— Олуйя, — повторил он. Затем, с трудом подбирая слова на ее родном языке, он спросил: — Когда ты пришла сюда?

— Вчера вечером, — ответила она на том же языке. — Там не было волшебного огня, — продолжала она, указывая наверх. — Когда он не пришел, пришла Олуйя! Олуйя нашла белого господина больного и одинокого. Белый господин не мог встать. Олуйя зажгла огонь вместо него.

— Ты? — переспросил он удивленно. — Нет, это я зажег его.

Она сочувственно посмотрела на него, как будто он все еще бредил, и покачала головой.

— Белый господин был болен, как он может знать? Олуйя зажгла волшебный огонь.