Бригантина
Шрифт:
Открытая душа этот мартеновец, подойдет то к одним, то к другим, расскажет хлопцам о своих недугах, да сколько металла переплавил на заводах, прежде чем пойти в охрану этих райских садов… Но не все же люди такие.
Портит настроение хлопцам новый смотритель от службы режима, он только еще устраивается к ним, проходит испытательный срок и, может, поэтому ко всем придирается, таким въедливым оказался, что хлопцы сразу его невзлюбили, для них он с первого дня Аллигатор, или попросту Крокодил (Хлястик уверяет, что глазки у нового и впрямь очень похожи на крокодильи). Неведомо откуда он и взялся: одни говорят — из гэсовской охраны его выгнали за пьянство, другие — что он будто бы срок отбывал на камышитовом заводе. Сгорбленный, желтолицый, втянув голову в плечи, перебегает от дерева к дереву, вынюхивает,
— Ах, вот какой ты ударник! Вот почему нормы перевыполняешь! Гонишь на показуху, да? Грош цена таким твоим рекордам! А там, — смотритель кивнул вверх, на дерево, — для кого на макушке оставил? Для воробьев?
— Это не моя черешня, — буркнул мальчишка, оскорбленный подозрением.
— А чья? Кто обрывал? Тебя спрашиваю!
— Не скажу.
— Вот как… Скрываешь? Тогда лезь и сам посрывай все до последней ягодки! Чего же стоишь, лезь!
— Не полезу!
— Последний раз говорю: лезь!
— Нет и нет! — вскричал мальчишка, доведенный до слез, до бешенства этой несправедливостью. Потому что и в самом деле не его это черешня, и ящики бракованные тоже не его, — все хлопцы знают об этом.
— Напрасно вы на него… Он не виноват! — Ребята пытались защитить Кульбаку, но заступничество еще больше разъярило смотрителя.
— Сговор? Круговая порука? Если так, то завтра зашумите к чертям на кукурузу! Вот там позакаляетесь!
Когда Крокодил, так ничего и не добившись тут, отправился к другим сборщикам, чтобы еще на ком-нибудь согнать свою желтую злость, Бугор, торжествуя, аж затанцевал перед Порфиром:
— Убедился теперь, какая правда на свете? Кто сделал, а на ком отозвалось… Доказывай теперь, что ты не верблюд!
И признался, что это он, Бугор, такую шутку с ящиками отколол, потому что после вчерашней карикатуры тоже решил норму перекрыть, выйти в правофланговые… И, как видите, получилось, ибо надо уметь выкручиваться, ибо у него правило такое: делай что хочешь, только не попадайся!
— Я вот теперь как стеклышко, а на тебе Крокодил еще отыграется!..
Грустно стало Порфиру, сразу и желание работать пропало. Так старался, а его еще и виноватым сделали. А может, и прав Бугор? Может, главное — научиться сухим выходить из воды? С этим Бугром у Порфира сложились странные отношения: то между ними доходит до драки, до ножа, то они снова помирятся, уже шушукаются, — непонятное что-то тянуло Кульбаку быть в компании этого татуированного переростка с воловьей шеей, с бандитскими ухватками. Камышанец хоть и смотрел на Бугра, как на болвана, однако вынужден был и считаться с его опытностью в важных житейских делах.
— Ты вот старался, из шкуры лез, чтобы, как и мать, в знатные выйти, — разглагольствовал Бугор, — а чего достиг? То ли дело Бугор: он им земли на дно, веточек с листьями, а ягодками сверху притрусил — и тоже норма! И тоже передовой! Получайте, кушайте!
— А если бы в Заполярье пошло? — выслушав, заметил Гена Буткевич. — Или к тем, что в шахтах?
Бугор задумался на мгновение, потом еще решительнее взмахнул рукой.
— Везде фальшивят! — выкрикнул он. — Нам до одурения толкуют: будь честным, справедливым, а сами? Очень они справедливы? Крокодилова их правда! Не пей, не кури, от сигареты лошадь дохнет, а я же вот не дохну! — И Бугор надсадно затянулся сигаретой, выпуская дым, как фокусник, кольцами. — Моего пахана третий раз уже насильно от алкоголизма лечат, а он оттуда вернется да опять как даст концерт — не знаешь, куда деваться… И такие они все, — рассуждает уверенно Бугор. — Нам нотации пудами, правила тысячами, а для себя у них одно: «Поживем! После нас — хоть потоп! Хоть атомная пустыня!»
— За всех не расписывайся, — возразил Порфир, потому что как раз
— Наивняк ты. Правдой хочешь жить, ну и живи. Он тебя завтра на кукурузу погонит, а то и совсем за ворота не выпустит…
И главное, что и пожаловаться на Крокодила сейчас некому: директор в командировке, вызвали в министерство на совещание, Ганна Остаповна прихворнула, а Марыся целые дни озабочена устройством нового летнего лагеря, той самой «Бригантины», которая неизвестно еще, с кем и куда поплывет…
Мальчишеский совет, — уже и о работе забыв, — собрался во главе с Бугром под черешней обсудить очень важный для присутствующих вопрос: как проучить Крокодила? Как отомстить ему?
— Чего он цепляется ко всем, халява старая?
— Какое он имеет право?
— Учудить ему что-то надо, — сказал Бугор. — Такое учудить, чтобы лопнул от досады.
Это понравилось компании.
— Учудить! Учудить! — послышались отовсюду веселые правонарушительские голоса.
XXV
Фрегаты облаков белеют по горизонту, а здесь, среди пустынного ландшафта, среди воображаемых лесов Геродотовых, которые когда-то тут зеленели, населенные нимфами, сатирами-фавнами, пробирается нечто похожее на лунный вездеход. Никаких фавнов: безжизненно, голо, один молочай растет. Песчаные наносы желтеют, лобастые кучегуры, чубатые и бесчубые. Иль, может, и вправду где-то там фавны среди них притаились, как козлики, подглядывают: кто едет? кто смеется в том брезентовом шарабане? Так и есть, «газик»-вездеход научно-исследовательской станции. Кроме водителя, парня ироничного, в машине еще доктор наук (он же и директор), симпатичный толстячок в белом костюме, в брыле, да Оксана Кульбака, которая наконец-то вырвалась проведать сына. Собственно, директор сделал ей одолжение: отправляясь на ГЭС, прихватил и ее, так как это почти по дороге. Весело в машине, вспоминают смешное приключение, хотя оно могло закончиться и очень печально… Приключение касалось саперов, которые недавно обезвреживали в этих песках мины и снаряды. Натаскали своих ржавых трофеев целую кучу, заложили взрывчатку, подожгли шнур и бегом к машине. Дрр! дрр! — а она не заводится! Вот тогда-то поневоле пришлось ставить рекорд, убегая вниз, в лозняки. Такую скорость развили, пустившись наутек, что олень мог бы позавидовать… Припомнились также разные шутки, которые откалывал Порфир, в частности, тот знаменитый случай, когда хлопец осами накормил одного станционного болтуна. Есть такой у них, рта не закрывает, ничем его не остановить, когда начнет излагать будущую свою диссертацию, вот Порфир и подсунул ему ломоть кавуна с осами. Тот как хватил — три дня потом не мог разговаривать, язык распух, во рту не помещается… А Порфир с ватагой ходит следом: расскажите, дядя, еще про свою диссертацию.
— Юморист он у тебя, с ним не соскучишься, — говорит Оксане водитель. — Огонь-хлопец…
— Огонь-то огонь, да только как он там сейчас… На пользу ли пойдет ему их целодневная муштра?
— Вышколят! Там умельцы такие, что и зайца научат спички зажигать!.. Педагогам спецшкол, я слыхал, даже платят больше, потому что их работа приравнивается к работе во вредном цеху: несколько лет повоспитывает своих трудных, и уже нервов нет, уже руки трясутся…
— А у нас без Порфира даже слишком тихо стало, — улыбнулся директор станции. — То, бывало, какой-нибудь номер да отколет, чем-нибудь да оживит наш будничный ландшафт… Думаю, он и там штукарит…
— Это уж натура такая: пока чего не сотворит, и спать не ляжет.
— Ох, заводной, — усмехнулся шофер. — Нет, с ним не соскучишься…
— Порой прямо золотое дитя, — сказала Оксана. — И успокоит тебя, обнадежит, и школу обещает больше не пропускать, изо всех сил клянется: конечно, и клятвы у него с фокусом: «Вот чтоб я вчерашнего дня не видал!..»
Теперь сыновьи проказы даже забавляли мать, вызывали снисходительную улыбку, она уже представляла себе скорую встречу с ним, предвкушала радость свидания, добротой и нежностью, нерасплесканною лаской была переполнена ее душа. Надежды на сына, вера в то, что он становится лучше, — это было сейчас самое светлое в ее жизни. Вот только не забудет ли он там о доме родном, не разучится ли за всеми науками и муштрами свою мамусю любить?