Бриллиант в мешке
Шрифт:
Короче, решил. Пусть открывают счет на Кипре, это никому не повредит, а что поженятся, так это разве настоящая женитьба? От такой женитьбы, я уверен, развестись ничего не стоит. А дальнейшее, тут надо еще обсудить. Это уже когда они вернутся и свяжутся со страховщиками. Посмотрим еще, какая будет оттуда реакция. И про Красный пока говорить не буду, лишние споры мне ни к чему, да и вообще, это не их камни и не их дело.
Тут же сообщил им свое решение и чек на тысячу шекелей выписал, чтобы шли билеты покупать, только бы ушли поскорей.
20
Потому что Татьяна кончила стряпать и боюсь, что опять убежит.
Я теперь даже расписания ее не знаю, в ночную ли она, или после обеда, или когда. Но наверняка не задержится, побежит либо на работу, либо к Алексею, либо на религиозные курсы, либо вообще к этому своему…
А мне поговорить с ней необходимо, важнее всяких камней, чтоб они провалились. Во-первых, ее поведение опять изменилось в худшую сторону, то она приходит, то не приходит, то опаздывает, так нельзя. Надо это ей объяснить. А главное, пробить это глупое упрямство, и чтобы принесла таблеток. Не пойму, чего она так уперлась.
Честность, что ли, вдруг одолела, социалистическую собственность бережет?
Так и есть, идет ко мне в спальню, и уже сумка в руках. Та самая красно-зеленая авоська, а в ней пластиковые коробки. Это она мне стряпала, а заодно, наверно, и Алексею что-то уделила. Или этому своему…
– Миша, – говорит, – обед на плите. Все горячее, можешь сейчас поесть. А хочешь, подожди Ирис, она и подаст, и посуду помоет, и что еще тебе надо.
– Таня, – говорю – присядь на минутку.
– Мне пора, Миша.
– Посиди со мной немного. Я тебя практически не вижу.
Усмехнулась легонько своей новой усмешкой:
– Не видишь? А ты разве смотришь?
– Ну, что за шутки… – говорю.
И вдруг глянул на нее как следует.
Это моя Татьяна? Что с ней такое? Похудела, обтянулась вся, потемнела лицом, и от уголков носа вниз прорезались линии. Да у Татьяны отродясь морщин не было! Она всегда была налитая, гладкая такая и белая, всегда огорчалась в связи с полнотой. Стеснялась передо мной, а на самом деле была вовсе не полная, а плотная, налитая. И плечи всегда были широкие и круглые, а сейчас заострились, стоит, пригорбилась, как сиротка.
И так мне ее что-то жалко стало! Чего, казалось бы, мне ее жалеть – это уже не моя женщина, добилась, чего хотела, сошлась на склоне лет с добрым человеком, а меня, инвалида недоброго, бросила. Даже сейчас, травмированного, то и дело бросает на чужих людей… А вот жалко – не могу сказать как. Просто сообразил вдруг, сколько на ней всего. Кроме работы, каждый день и ко мне, и к младенчику, и к этому, и еще курсы идиотские через день… Правда, сама так хотела, сама и виновата. И все равно жалко до невозможности.
– Танюша, – говорю, – да ты чего? Ты посиди, передохни немного! Зачем ты еду тащишь, что они, без тебя не прокормятся?
И начинаю вылезать из постели. Она сумку положила, стала мне помогать и спрашивает:
– Ты куда?
– Я к тебе, – говорю, и вместо чтобы встать, потянул ее к себе, посадил рядом и держу обеими руками. И она, удивительное дело, даже не вырывается. – Ну, чего такая? Куда летишь? Смотри, даже не причесалась как следует.
– Ах, да что прическа… что прическа… – И губы дрожат.
– Ну что ж ты так убиваешься, – говорю и собираюсь напомнить, что сама себе так устроила.
А она мне:
– А ты разве не убиваешься?
– Я? – И даже растерялся немного.
Неужели это она мне лазейку дает? Проверяет мои чувства, чтоб вернуться? Скорей использовать!
– Не знаю, как назвать, Танечка, но мне без тебя очень скучно.
– А… скучно…
– Да без тебя же, Танечка, без тебя мне скучно! – Не знаю, что и сказать убедительно. Какие-то слова особенные надо, а я их не знаю. – Просто плохо мне без тебя!
Она высвободилась из моих рук, но с кровати не встала, повернулась ко мне лицом. И говорит, словно не слышала моих слов, а брови опять свела домиком, тоже недавняя манера:
– Ты лучше скажи, что с дочерью делать! – И слезы прямо потекли по этим новым дорожкам от носа.
– Вон ты о чем! – Я в этой связи и сам очень переживаю, но стало немного досадно, я-то подумал, что она из-за меня в расстройстве. – Да что ж тут делать, ничего мы с тобой не сделаем, ты свою дочку знаешь. По крайней мере, парень вроде ничего.
– Да парень замечательный, но ведь араб! Миша, араб! Какая ей с ним будет жизнь?
– Здесь не будет, а в Лондон уедут, и будет.
– В Лондон… – И плачет еще пуще.
– Ну, ведь не на Марс! Пусть поживут, молодые за границей всегда как-то устраиваются, а там, глядишь, надоест, и вернется.
– Какое вернется, Миша, она же условие поставила, чтобы всем ехать. И Алексей загорелся…
– Как ты сама понимаешь, я никуда не поеду.
– А я, думаешь, могу ехать? И я не поеду, а она говорит, что без нас не двинется и разобьем ей жизнь, до конца дней будет нас винить…
– Если любит своего араба, так и без нас поедет, а не поедет, и еще лучше. Значит, не так уж и любит, и ничего мы ей не разобьем.
– Ох, любит, Миша, любит до смерти.
– До смерти… какие ты слова говоришь. Это уж даже и слишком.
– А вот бывает, Миша, так любят…
– Бывает, да? Как ты меня любила?
Молчит и не смотрит. Чувствую, что порчу дело, но удержаться не могу.
– Видно, не до смерти любила, – говорю, – а только до определенного момента!