Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен
Шрифт:
– Я обязан сказать вам, что вы нечестный, испорченный человек, хотя еще очень маленький! Я не следил за вами; мне показалось, что вас кто-то испугал в том подъезде, только поэтому я вернулся… Я отвык от того, чтобы «проверяться», поскольку мой сын работает у Дзержинского и мне, видимо, верят…
– Что?! – перебила его Нина. – Что вы сказали?!
И, неожиданно для самой себя, она поднялась на цыпочки и стала целовать Владимира Александровича быстрыми, детскими поцелуями в лоб, в холодный нос, в губы и колючие щеки…
…И сын
Редактор газеты «Народное дело»
«Милый Григорий! Податель этой весточки – Максим Максимович Исаев (быть может, Вы с ним встречались в Цюрихе, он там был в эмиграции, совсем еще юным). Я и мои друзья настояли, чтобы Исаев ушел из России. Пожалуйста, окажите ему содействие и помощь.
Искренне Ваш Урусов».
Вахт перечитал письмо дважды; князь Урусов, бывший товарищ министра Временного правительства, арестованный, судимый и оправданный трибуналом, был человек широко известный в эмиграции и, несмотря на фразочку в чекистском отчете о процессе – «в связи с раскаянием Урусова и желанием его сотрудничать с Советской властью из-под стражи освободить», – по-прежнему уважаемый. Никто не верил, что Урусов добровольно согласился на сотрудничество с большевиками. Поэтому фраза в отчете о процессе вызвала еще большее сочувствие к несчастному князю, против которого, по мнению эмиграции, чекисты применили особо садистский прием – компрометацию в глазах свободно думающей России.
– Как добирались, Максим Максимович? – спросил Вахт.
– На животе, – улыбнулся Исаев, – мимо пограничников.
– Документы у вас как?
– С документами плохо.
– Понимаю. Рассчитываете на помощь?
– Да.
– Вы ведь не член нашей партии?
– Я беспартийный, думаю, эсеры и октябристы кончат свои дискуссии в Москве, когда соберется Учредительное собрание… Нет?
– Мы придерживаемся иной концепции…
– Поскольку планы у меня конкретные, хотелось бы подумать о приобретении хороших документов.
– Это почти невозможно.
– Тогда, вероятно, вы посоветуете, как разумнее поступить: сжечь мои бумаги и обратиться в полицию за новыми? Или месяца два можно прожить на нелегалке?
– А потом?
– Я не рассчитываю здесь надолго задерживаться.
Вахт поднялся из-за стола и прикрыл маленькую скрипучую дверь, которая вела в соседнюю комнатенку, где сидели три человека – весь редакционный коллектив органа эсеров «Северо-Западной провинции России».
– Там, по-моему, посетители, а при них о возвращении на родину говорить не следует.
– Вы правы.
– Урусов не написал, отчего вам пришлось уйти…
– За мной начали топать…
– По поводу заявления в здешнюю полицию… Мы, признаться, такого метода не пробовали… Вы сможете рассказать им о ваших последних годах: где жили, чем снимались?
– Жил в Москве и в Сибири, работал при штабе Колчака, в его пресс-группе, потом скрывался.
– С кем вы работали в пресс-группе Колчака?
– С Николаем Ивановичем Ванюшиным.
– Ванюшин – личность калоритнейшая, – ответил Вахт, – и хотя мы с ним идеологические противники, но по-человечески давно дружны.
– Да… Жаль его, – сыграл Исаев, знавший, что Ванюшин сейчас в Харбине, – погиб он нелепо.
– Он жив, Господь с
– Не может быть?! А мне Поплавский клялся, что он умер от тифа… Адрес у вас есть?
– Я дам вам адрес, – ответил Вахт, и впервые за весь разговор его глаза смягчились, утратив настороженную подозрительность. – Поплавский, кстати, как поживает?
– У меня нет связей с ЧК, – ответил Максим Максимович. – Будь я связан с ними, я бы ответил вам, как себя чувствует человек в Лубянском подвале…
– Когда это случилось? – спросил Вахт, и Максим Максимович понял, что редактору известно об аресте Поплавского. И он еще раз убедился в том, что линию свою раскручивает правильно, уважительно подставляясь под проверку эсера.
– Когда это случилось? – переспросил Максим Максимович. – Сейчас я отвечу точно – весною…
– Вы, вероятно, голодны, Максим Максимович?
– Не скрою – весьма. Не смею вас обременять финансовыми делами: у меня есть два бриллианта. Как здесь – легко реализовать драгоценности?
– Никогда не имел драгоценностей… А вот обедом, пожалуйста, не отказывайтесь, угощу.
Максим Максимович отметил, что Вахт повел его не в тот ресторан, который был расположен рядом с редакцией, а в маленькое полуподвальное кафе.
– Тут перекусим, – сказал Вахт, – здесь дают блины с творогом и сливки с вареньем.
Исаев кивнул на газету, торчавшую из кармана Вахта.
– Вы не позволите проглядеть свежий номер? Мы там без вольного слова несколько заволосатели и омамонтились.
Исаев заметил, как лицо редактора мгновенно озарилось гордостью – он с готовностью протянул Исаеву газету, вздохнув:
– Хочется жить, когда знаешь, что труд твой нужен.
Исаев быстро просмотрел газету: «По нашим данным, в этом месяце цены на псковском рынке были следующими: фунт хлеба – 450–500 рублей, пуд картофеля – 4500 рублей, фунт свинины – 5000 рублей, бутылка молока – 700 рублей, десяток яиц – 3500 рублей»; «Вчера в Ревель прибыл новый транспорт с золотом из России – всего 600 пудов. Вагон подан в гавань, где золото было перегружено на пароход “Калевипоэг”. Пароход следует в Стокгольм, а оттуда, по имеющимся сведениям, в Берлин, где золото будет перековано в соврубли»; «Представитель одной из великих держав прибыл в Москву, чтобы вести переговоры о реорганизации Советского правительства. Смысл предстоящей организации – смещение Ленина и Троцкого; вся полнота власти будет сосредоточена в руках нового премьера Красина. Вероятно, потребуют удаления из правительства наиболее экстремистских элементов. В случае, если эти условия будут приняты большевиками, великие державы начнут переговоры с Кремлем».
– Неужели у вас нет серьезных информаторов? – поморщился Исаев. – Григорий Федорович, милый, зачем выдавать желаемое за действительное? И не говорите мне, что данные из Пскова вы получили от верного информатора… Я сюда шел через Псков. И на базаре покупал фунт хлеба. Цены даны полугодовой давности, сейчас совсем иные… И никто не приезжал в Москву из представителей великих держав с предложением насчет Красина.
Принесли блинчики. Исаев набросился на них с жадностью.
Дренькнул звоночек у двери, и Вахт воскликнул – с деланным удивлением: