Брокер
Шрифт:
– Скорее молоденькие девочки.
– И они тоже.
– Если бы хоть семнадцать, я бы согласился. Но пятнадцать…
– Он предлагает пять миллионов долларов.
Президент повернулся к Крицу:
– Он предлагает за помилование пять миллионов?
– Да, и торопит. Деньги должны быть переведены телеграфом из Швейцарии. Сейчас там три часа утра.
– Куда переведены?
– У нас есть офшорные счета. Это несложно.
– А что пресса?
– Сорвется с цепи.
– Как положено.
– Но на этот раз особенно яростно.
– А мне плевать на прессу, – сказал Морган.
«Тогда зачем спрашивать?» – хотелось спросить Крицу.
– Деньги
– Нет.
Президент начал правой рукой почесывать затылок и шею – он всегда так делал, когда надо было принять трудное решение. За десять минут до того как едва не нанес ядерный удар по Северной Корее, он до крови расцарапал себе шею и перепачкал кровью воротник белой рубашки.
– Мой ответ – нет, – сказал он. – Пятнадцать – это уж слишком.
Без стука открылась дверь, и в кабинет ввалился Арти Морган, президентский сынок, с банкой пива «Хайнекен» в одной руке и какими-то бумагами в другой.
– Только что звонили из ЦРУ, – бросил он небрежно. На нем были выцветшие джинсы и ботинки на босу ногу. – К нам едет Мейнард. – Он бросил бумаги на письменный стол и вышел, довольно громко хлопнув дверью.
Арти взял бы эти пять миллионов не задумываясь, размышлял Криц, пятнадцать лет или не пятнадцать. Для него это совсем не так уж мало. Они могли победить в Канзасе, если бы Арти не застукали в мотеле Топики с тремя старшеклассницами, старшей из которых едва исполнилось семнадцать. Склонный к позерству, прокурор в конце концов снял обвинение – через два дня после выборов, – когда все три девушки дали подписку, что сексом с Арти не занимались. Они, честно говоря, пришли именно ради этого и уже успели раздеться, когда в комнату ворвалась мать одной из девочек.
Президент расположился в кожаном кресле-качалке и сделал вид, что просматривает какие-то бумаги, теперь уже никому не нужные.
– А что в последнее время говорят о Бэкмане?
За восемнадцать лет работы директором ЦРУ Тедди Мейнард и десяти раз не был в Белом доме. Никогда там не обедал (всегда отказывался от приглашений, ссылаясь на нездоровье) и ни разу не приходил туда ради того, чтобы поздороваться с какой-нибудь заезжей знаменитостью (ему было на них плевать). Раньше, когда он еще передвигался на своих двоих, он изредка заглядывал в Белый дом, чтобы посоветоваться с тем, кто в тот момент был президентом, или с кем-то из его советников. Теперь, будучи прикован к инвалидной коляске, он переговаривался с Белым домом по телефону. Дважды к нему в Лэнгли приезжал вице-президент.
Единственное преимущество пребывания в инвалидной коляске состояло в том, что оно служило прекрасным предлогом для визитов только туда, куда ему хотелось, и занятия только тем, что сулило удовольствие. Никому в голову не приходило гонять старого инвалида.
Отдав пятьдесят лет шпионажу, он теперь мог позволить себе роскошь во время передвижений смотреть не вперед, а в буквальном смысле назад. Мейнард ездил в белом фургоне без опознавательных знаков – пуленепробиваемые стекла, бронированные дверцы, два вооруженных с головы до ног охранника за спиной и хорошо вооруженный водитель, – его коляску устанавливали через заднюю дверцу лицом назад, поэтому Тедди все видел, но его не видел никто. Еще два фургона следовали сзади на некотором расстоянии, и любая попытка пристроиться к директорскому фургону решительно и быстро пресекалась. Да таких попыток в общем-то и не было. Весь мир был убежден, что Тедди Мейнард давно умер или завершает жизненный путь в каком-нибудь тайном доме престарелых, куда отправляют умирать бывших шпионов.
Тедди себе ничего другого и не желал.
Он сидел, закутавшись в толстое стеганое одеяло, а заботился о нем Хоби, его верный помощник. Пока фургон двигался по вашингтонской кольцевой дороге с постоянной скоростью шестьдесят миль в час, Тедди потягивал зеленый чай, который подливал ему из термоса Хоби, и наблюдал за шедшими позади машинами. Хоби сидел рядом с коляской шефа на специально для него изготовленном кожаном стульчике.
Отпив очередной глоток, Тедди спросил:
– Где сейчас Бэкман?
– В камере, – сказал Хоби.
– А наши люди у начальника тюрьмы?
– Сидят у него в кабинете и ждут.
Еще глоток из бумажного стаканчика, тщательно поддерживаемого обеими руками. Руки хрупкие, с набухшими старческими венами цвета снятого молока, как будто бы они давно умерли и теперь терпеливо ждали, когда их примеру последуют остальные части тела.
– Сколько нужно времени, чтобы вывезти его из страны?
– Часа четыре.
– План в действии?
– Все готовы. Ждут зеленого сигнала.
– Надеюсь, этот болван со мной согласится.
Этот болван и Криц сидели, уставившись в стены Овального кабинета, и гнетущая тишина лишь изредка прерывалась каким-нибудь замечанием о Джоэле Бэкмане. Надо было о чем-то говорить, поскольку ни тому, ни другому не хотелось упоминать, что на самом деле занимало их мысли.
Неужели это случилось?
Неужели это конец?
Сорок лет. От Корнеллского университета до Овального кабинета. Все закончилось настолько внезапно, что они не успели как следует подготовиться. Они были уверены: у них есть еще четыре года. Четыре прекрасных года для приведения в порядок всех дел, и только потом – щемящий душу закат.
Хотя было поздно, им казалось, что за окнами становится все темнее и темнее. Квадраты окон, смотревшие на Розовый сад, были черным-черны. Часы над камином начали чуть ли не физически ощутимый последний отсчет времени.
– Что сделает пресса, если я помилую Бэкмана? – уже не в первый раз спросил президент.
– Взовьется как безумная.
– Это может даже оказаться забавным.
– Вас здесь уже не будет.
– Тем более. – После передачи власти завтра в полдень он исчезнет из Вашингтона на частном самолете нефтяной компании, который доставит его на виллу старого друга на острове Барбадос. По распоряжению Моргана телевизионщиков на виллу не пустят, не будет и корреспондентов газет и журналов, а все телефонные шнуры выдернут из розеток. Он не станет поддерживать связей ни с кем, даже с Крицем, и тем более с миссис Морган – по крайней мере в течение месяца. А Вашингтон пусть горит синим пламенем. В глубине души он надеялся, что так все и будет.
После Барбадоса он прошмыгнет в свою хижину на Аляске и по-прежнему не будет замечать внешний мир, во всяком случае, до прихода весны.
– Следует ли нам его помиловать? – спросил президент.
– Возможно, – сказал Криц.
Президент предпочел местоимение нам, он всегда так делал, когда предстояло принять потенциально непопулярное решение. В легких случаях говорилось я или мне. Если ему требовалась поддержка, если приходилось сваливать на кого-нибудь вину, он, приступая к процессу принятия решения, подключал Крица.