Броненосец "Анюта"
Шрифт:
Держась за деревянный бортовой леер, Аклеев пробрался по узенькой полоске фальшборта до ветрового стекла моторной рубки, поставил Кутового в известность о создавшейся обстановке, потом через развороченную крышу заглянул в каюту.
— Держись, Степан! — сказал Аклеев. — Покуда шторм, ты останешься один. Держись!
— Есть держаться! — отозвался слабым голосом Вернивечер.
Он был благодарен своим товарищам не столько даже за спасение, сколько за то, что они ни словом его не попрекнули. Вернивечер имел мужество подумать, как бы он поступил на их месте, и честно, признался себе, что не удержался
— Счастливо, Степан! — махнул ему Аклеев рукой на прощанье и поспешил к себе на корму.
Минут пять он пробыл без дела, потом рванул ветер, крепко прижал парус к задней переборке каюты, замер на мгновение и снова рванул, на этот раз с еще большей силой. Зловещие фиолетовые тучи охватили сейчас уже почти весь горизонт. Голубое небо и веселая синяя вода убегали все дальше и дальше на юг, и вскоре все небо и все море стали недоброго, свинцового цвета. Ветер, завывая, понес вслед за убегающей синевой эшелоны волн, набегавших одна на другую и начинавших покрываться гривами пены.
Все бедствия, в том числе и стихийные, относительны. Если бы разыгравшаяся в этот день на море непогода была такой, какая нередко на нем случается и летом, а осенью, зимой и ранней весной свирепствует сутками и даже неделями, вздымая гигантские, как бы ртутью налитые тяжелые волны, лимузин погиб бы в первые же несколько минут.
Сила, а вместе с тем и гибельность ветров и непогоды измеряются на море по двенадцатибалльной системе. Но разве волна в четыре балла менее страшна для малого судна, чем десятибалльный шторм для крейсера или линкора?
Наш лимузин попал на волну и под ветер, который для него по его двенадцатибалльной системе значился бы под цифрой, не меньшей одиннадцати. Ветер гнал его все дальше от берега, с быстротой, которая при других условиях могла только радовать. Но лимузин то и дело зарывался носом в воду, его швыряло то вверх, то вниз, и каждый раз он так жалобно поскрипывал, что не только неопытному мореходу Кутовому, но и Аклееву казалось, что лимузин вот-вот расползется по швам или переломится пополам. Но лимузин не расползался по швам и не переламывался. Неутомимо и даже с какой-то лихостью он нагонял и обгонял одну волну за другой; подскакивал, плюхался вниз на неисчислимых пенистых ухабах, терпеливо и стойко сносил порывистые удары ветра и шел все мористей и мористей. Кутовой и Аклеев вели его без компаса, без карты, без ориентиров, заботясь только о том, как бы не подставить ветру и волне борт, потому что тогда уже ничто не поможет, потому что тогда уже оверкиль — и конец.
Как бы не подставить борт! Эта задача возникала столько же раз, сколько волн пришлось пересечь лимузину. Кутовой держал прямо по волне вырывавшийся из рук штурвал, а когда, несмотря на все его старания, лимузин все же пытался уйти в сторону, Аклеев хватался за правый, свободный край своего тяжелого фанерного паруса, обливаясь потом, отводил его на себя, и лимузин снова шел так, как ему полагалось. Трудность была не столько в сложности маневра и ни на секунду не прекращающемся риске, сколько в ужасающей монотонности работы, которую приходилось проделывать и на штурвале и с парусом. Десятки, сотни, тысячи волн! И за ними катились десятки, сотни и тысячи других волн, и казалось, что нет и никогда не будет им ни конца, ни края. А ведь каждая из них могла погубить это утлое и израненное деревянное суденышко.
Кончился без заката безрадостный и трудный день, быстро надвинулась ночь, а волны все вырастали одна за другой, швыряли лимузин, шлепались о его многострадальные борта, шипели и оставались позади, поблескивая своими фосфоресцирующими пенистыми гребнями, чтобы уступить дорогу новым.
Вдруг застучал по палубе и крыше лимузина теплый дождь. Он шел ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы бушлат, фланелька, тельник и брюки Аклеева промокли до последней нитки, а потом перестал так же неожиданно, как и начался.
В сплошном покрове быстро мчавшихся туч стали появляться окна темно-синего неба, в которых одинокие звезды летели, как трассирующие снаряды. Окон становилось все больше и больше, постепенно очистилась от туч северная часть небосвода, порывы ветра становились реже и слабее. Часам к пяти утра ветер настолько затих, что из смертельной угрозы превратился в источник легкой прохлады и неопасной даже для лимузина двигательной силы.
Прошло еще часа два, и совсем не стало ветра. Снова безраздельно владычествовало в безупречно чистом небе нежаркое еще, утреннее солнце. Снова искрилось под его лучами просторное и бескрайное синее море, все в легких и мирных, угасающих волнах.
Аклеев отвел в сторону свой фанерный, честно послуживший парус и по щиколотку в воде прошел мимо спавшего на сиденье Вернивечера в моторную рубку к Кутовому.
Кутовой, не доверяя своим морским познаниям, не решался без приказания Аклеева оставлять штурвал. Он сидел, откинувшись назад, бесконечно усталый от непрерывной и непривычной борьбы с разбушевавшимся морем. Его смугловатое лицо стало каким-то острым, глаза ввалились. Завидев Аклеева, он устало улыбнулся:
— Живой, значит?
— Мокрый, но живой! — отозвался Аклеев. — А ты. браток, ну ей же богу, молодец! Как по пятому году службы! Честное пионерское!..
И так как, произнося эти слова, Аклеев окинул взором тесное помещение рубки, то Кутовой почему-то понял их не как одобрение его работы во время минувшего шторма, а как высокую оценку его морских качеств.
— А ты думал — что? — удовлетворенно промолвил он, и на его щеках снова заиграли хитрые ямочки. — Ты думал, если я на кораблях не плавал, так я травить буду?
— Из тебя рулевой получится первостатейные, — сказал Аклеев. — В тебе, верно, душа морская.
Большей похвалы нельзя было получить от Аклеева, и Кутовой вполне оценил значение его слов.
В это время из каюты донесся легкий стон, и Степан Вернивечер внятно произнес одно единственное слово:
— Пить…
Как ни трудно пришлось во время шторма Аклееву и Кутовому, им все же было легче, нежели Вернивечеру. И не столько потому, что он был ранен, страшно ослабел от потери крови, сколько потому, что очень трудно деятельному, живому человеку быть в такой грозной обстановке без работы. Что ему оставалось делать? Он лежал и думал. Он все за это время передумал.