Бруски. Книга I
Шрифт:
«Да, забалтываться стал», – подумал Катай.
– Что, Егор Степанович? – еще с порога заговорил ободряющим тоном Плакущев. – А ты не поддавайся! Гони ее от себя прочь, лихоманку!
– Гони! Да ведь вот… жилы порвались.
– Порвались? А ты их свяжи… Веревка оборвется – не бросаешь ведь ее? Надвязываешь?
– Оно так, – улыбнулся и Егор Степанович, но тут же у него по лицу пробежала синяя тень: через порог переступил поп Харлампий.
– Ну, что, Егор Степанович, – заговорил Харлампий, – отправляться задумал? Собороваться?
– Все отправимся, – болезненно улыбнулся Чухляв и долго смотрел Харлампию в овальную грудь. – Что другое, а это ведь успеется?
– Чего? – переспросил Харлампий и тут же, догадавшись, продолжал, как бы боясь чем-нибудь обидеть Чухлява: – Конечно, дело такое… Ну-да, ну-да.
Егор Степанович вздохнул и заявил, что он собороваться решил маленько обождать. А ежели что, то непременно пошлет за попом.
…Так он проскрипел недели три. А сегодня, когда все домашние ушли на полив в огород, он на четвереньках выбрался на крыльцо, посмотрел на солнышко:
«Светит-то как… Вот кто вечно светит и не тускнеет, а мы тускнеем…»
Немного полежал на припеке, потом с трудом поднялся и медленно задвигался по двору.
В плетне торчала метелка. Три недели тому назад Егор Степанович сам воткнул ее. Метелка показалась тяжелой: дрогнули ноги.
Мел двор и в навозной куче нашел ржавый царский пятак, с орлом. Подойдя к крыльцу, начал тереть пятаком о доску. Тер и думал:
«Пятак ведь… А купить на него – ничего не купишь, и бросить жалко: пятак».
И тут же на миг – на один только миг – ему показалось, что он такой же вот старый пятак…
Стукнула калитка, Егор Степанович обернулся.
В калитку не вошел, а боком втиснулся, будто прибитый кутенок, Шлёнка.
– Поднялся? – еще издали заговорил он.
– А ты думал – я подохну? Не подохну. Ни гром, ни молния нас не возьмут.
– Да-а, нет. Что ты! Рад я – встал ты.
– Знаем радость вашу, – не бросая тереть пятак, оборвал его Егор Степанович. – Зачем говорю, пришел?
– Огнев пропал, – заговорил Шлёнка, глядя через плетень во двор к Николаю Пырякину. – Как тогда с тобой простился – в тот же день и пропал. Куда делся, неизвестно. Кто говорит, в Москву укатил, а кто – удавился, слышишь, где ни на есть в лесу… от горя. Жисть, слышь, не мила.
– Ну, что же? Пропал? Ну, и пропал. Ну и ну.
– Может, артель без него того… развалится аль что… Как мы все тогда говорили… гарнизоваться надо аль что.
– Ну, и развалится… Ты думаешь, я вот так против родни и попру? Ну, пропал. А ты что? Опять за мукой? Нету больше, – Чухляв развел руками. – Нету! Не припасено для тебя. Ну? Что стоишь? Ступай, говорю. В бедняцкий комитет ступай.
– Не дают в комитете. «Ты, слышь, супротив начинаний: за Егора Степановича держишься».
– А-а-а, – Егор Степанович скособочился, – а у меня-то что? Баржа, что ль, для тебя? А? Мне-то кто дал? Вы все там – пролетарь фырь-мырь, наша власть. Власть-то ваша, а кусок чужой… Хахали! На,
– На кой мне его…
– А-а-а, богатый! Брезговаешь пятаком… Ну, у меня останется!
Егор Степанович опустил пятак в карман и встрепенулся. Сначала он подумал, что колокольня свалилась. Затем, когда улицей побежали мужики, бабы, ребята и девки, через плетень крикнул:
– Что такое гремит? Мужики! Чего гремит такое?
– Да бес их знает… Артельщики что-то приволокли. Бежит, а позади плуги, на плугах доски, а на досках Степка Огнев. Пушка – не пушка…
– Да ж трахтур, балбесы! – объяснил Петька Кудеяров и, размахивая истертым, замазанным сапожным фартуком, понесся ко двору Степана Огнева.
– А-а-а-а, трахтур, – протянул Егор Степанович и тихо отошел в сторону.
Рядом стоял Шлёнка. У Чухлява вновь затрепетало все внутри.
– Ну, видал?
– Видал.
– А понимаешь? Нет, ничего не понимаешь.
– Понимаю, – Шлёнка почесал в голове.
– Ну, ступай! Вечерком зайди, мешок принеси с собой.
– У двора Огнева, ровно на ярмарке около хорошего рысака, кишмя кишел народ. Чижик, хлопая ладонью по стальным бокам машины, несколько раз обежал трактор, смахнул с носа пот пальцем, решительно заявил:
– Не-е-ет, не пойдет… По нашим полям лошадям – бяда, а этому где? У него вон колесищи – махина: всю землю придавит.
– Вот он вас трахнет, – тихо заскрипел Егор Степанович и сам удивился своему скрипучему голосу: откуда такой взялся? Прокашлялся и добавил: – Одну петлю надели – мало. В другую полезли… Да на наших полях лошадями – и то выпрягай, а они трахтур. Он же всю землю прокоптит: хлеб керосином будет пахнуть.
Панов Давыдка подскочил вплотную к Чухляву, расставил дугой ноги:
– Сопля ты овечья! Понимал бы чего в этом деле.
Мужики заржали. Чухляв втянул голову в плечи, и рядом с Чижиком он – Егор Степанович – стоял такой же маленький Чижик.
7
Над «Брусками» зыбилась весенняя ночь. И дремали около трактора Степан Огнев и Панов Давыд. Степан сидел в стороне и, обняв руками острые колени, глухо говорил:
– У меня вроде в кишках нарывает: а вдруг в самом деле не пойдет – просмеют нас тогда… от одного Чухлява с села сбежишь… Вот сурок… живуч, как кошка.
– Пойдет. Непременно пойдет, – уверял Панов, скрывая от Степана страх. Он этот страх таил так же, как когда-то таил от жены, когда она разрешалась первенышем – теперь рослой и шустрой Феней. – Такая лошадка да не пойдет. Ты то подумай – ежели бы он никчемный был, разве бы нам наша власть присоветовала?… А вот когда платить-то за него? Через два года, говоришь? – переводил он разговор на другое.
Так сидели они до зари, вперемежку уверяли друг друга в том, что трактор пойдет, потянет, и под самую зарю не выдержали – склонились у колоды и заснули без сновидений…