Брызги шампанского
Шрифт:
– Мертвый город! – прокричал пилот, показывая рукой на каменные столбы, выложенные полукругом.
Мы углубились в ущелье, широкое, пологое, заросшее кустарником. Сделали круг над каменными стенами, и вдруг в самом низу, в море, недалеко от берега, я увидел то, что здесь называли Золотыми воротами, – двуглавая скала с большой дырой у самой воды. Эти ворота я видел на майках, на обложках книг, на картах, даже в ресторане Славы Ложко они были изображены в красных закатных тонах.
– Золотые ворота! – прокричал сквозь рев мотора пилот.
– Понял.
– Домой?
– Пора!
И снова мы летели вдоль скал, снова
Как знать, как знать.
И вот уже почти родная линия пляжа, тела, тела, некоторые даже машут руками, и – асфальтовая дорожка. Я отдал пилоту две сотенные бумажки, мы пожали друг другу руки, похлопали по плечам и на том расстались.
Стоило мне на несколько шагов отойти от взлетной тропинки, как я увидел, что навстречу мне, широко улыбаясь, идет все та же девушка с пляжа.
– Привет! – сказала она, протягивая узкую загорелую ладошку.
– Привет, – ответил я. Ладошка ее оказалась сильной, жесткой, сухой.
– Прилетел?
– Прилетел.
– Слава богу! – она усмехнулась, показав зубки, ровные, казавшиеся особенно белыми на фоне загорелого лица. – А то мы уже начали беспокоиться.
– Кто – мы?
– Народ! – Она рассмеялась. – Все видели, что вы повернули за профиль Волошина и исчезли. Проходит пять минут, десять, пятнадцать – вас нет.
– Надо же, – это единственное, что я мог произнести.
– Жанна, – сказала она, опять протянув ладошку. И снова я почувствовал ее неожиданную жесткость.
– Ж... Женя, – не без заминки назвал я чужое имя.
– Я знаю, что вы Женя, что работаете журналистом где-то в Сибири, пишете потрясающие очерки о криминальной жизни вашего города.
Я похолодел. Начал спешно, панически прокручивать – кому я все это говорил. И вдруг вспомнил – Алевтин... В столовой Дома творчества. Только для него и была выдумана эта идиотская история. Значит, и его втянули в эти сети? Да, я вдруг ощутил, что все время натыкаюсь на почти невидимые сети.
– Кто это вам сказал? – спросил я.
– Ваш приятель из Дома творчества.
– А, – вяло протянул я. – Лева... Вы с ним знакомы?
– Пристал, пристал, прискучил... Еле отвязались. Все, счастливо! Мои девочки нашлись. – Она побежала по дорожке, свернула в какой-то проход и исчезла.
К моему замку в номере надо привыкнуть – первый проворот ключа дается легко, а чтобы сделать второй, надо приложить силу, хорошо так поднажать. Когда я поднялся по лестнице и вставил ключ, дверь открылась после первого же поворота ключа. Видимо, была уборщица, подумал я и, закрыв за собой дверь, заглянул в туалет – ведро с мусором оказалось полным.
Уборщицы в номере не было.
– Так, – сказал я вслух и повернул ключ еще раз.
Банкет.
Состоялся грандиозный банкет.
В Центральном Доме литераторов.
На этом настоял Выговский.
Чем ему приглянулось это странноватое место, сказать трудно. То ли он бывал здесь когда-то и у него сохранились неплохие воспоминания, то ли неожиданно стал доступным ресторан, который всегда казался верхом роскоши – громадный камин, резные дубовые колонны, фигурный паркет, вышколенные официанты в черных костюмах...
Наверно, всего понемножку.
Но все-таки главным было то, что это место, видимо, казалось
Примерно так все и оказалось. Писатели, когда-то справлявшие здесь шумные веселья по поводу выхода новой книги, юбилея или премии, теперь и на порог ресторана ступить не смели. Они робко жались в подвальном буфете, стараясь тут же, едва войдя, нырнуть мимо женского туалета по лестнице вниз, вниз и затаиться там почти невидимо, почти неслышимо. Иногда брали котлетку с макаронами, иногда решались на кружку пива, а если уж кто тайком проносил с собой бутылку водки, то веселье начиналось почти как в прежние времена. Правда, не в радужных огнях хрустальной люстры, а здесь, в подвале, в полумраке тусклых лампочек. И женщины у них теперь были далеко не прежние – без крутых нарядов, без ослепительных улыбок, без высоких каблуков и потрясающе смелых вырезов на платьях. Да, бабы у писателей сделались какими-то притихшими, несмелыми. Оглядывались по сторонам, словно ожидая швейцара с метлой, заказывали бутербродик с колбаской, вина подешевле. И сразу в уголок, подальше от света, от глаз людских и, кажется, даже от самих себя.
А где же прежние красавицы, уверенные в собственной высокой предназначенности?
С кем они нынче?
На что живут?
Да и живы ли?
Годы-то прошли, яркие годы, залитые светом хрустальных люстр, озвученные громом аплодисментов, ревом взлетающих из Шереметьева лайнеров, звуками парижских аккордеонов и мягким шелестом теплых волн у далеких островов...
И писатели, имеющие по двадцать, по сто двадцать книг, торопливо проскальзывали в подвал, уступая светлые залы новым людям, словно заранее признавая за ними право на все это великолепие.
Два раза в год, перед летом и под Новый год, им позволяли собраться на прежней территории, но не в самом ресторане, упаси боже, на дальних подходах, в бывшем Пестром зале, а последнее время в том же подвале. Пригласив тайком, без огласки наиболее достойных, заслуженных, увенчанных многочисленными премиями, им подносили по рюмке водки и предлагали закусить тем, кто чего успел схватить до того, как столы опустевали, а опустевали они в мгновение ока.
Да, другие книги сегодня на прилавках – в ярких, нахальных обложках, залитых кровью невинных жертв, украшенные злодейскими рожами безжалостных наемных убийц...
Кошмар какой-то!
Выговский обо всем договорился заранее, официант в черном их встретил у подъезда, и они вошли, предупредительно уступая друг другу дорогу. Выражение лиц у всех было примерно одинаковое – затаенное ожидание неземного блаженства. Заслуженного, заработанного и щедро ими же оплаченного блаженства.
Стол накрыли у громадного камина, в углублении, просторный, устойчивый стол, и стулья были устойчивые, опять же из резного дуба. И все в этом мире, казалось, приобретало надежность, незыблемость на долгие годы. Но мы-то с вами знаем, чего стоит эта незыблемость, насколько вечна эта вроде бы надежность. Совсем недавно, всего несколько лет назад, на этих же самых стульях, у этого же камина сидели другие люди – им тоже мир казался незыблемым и устойчивым. Как веселы были их голоса, как раскатист смех после третьей рюмки настоящего коньяка! Их имена знал каждый школяр, и эти имена им самим казались если не вечными – где-то рядом с вечностью, где-то совсем рядом.