Будда на чердаке. Сборник
Шрифт:
«Сразу скажи, если будет больно».
Они взяли нас в придорожном мотеле, где мы лежали, прижавшись спиной к голому полу. Или в центре города, во второразрядных номерах отеля «Кумамото». Или в лучшем отеле Сан-Франциско — точнее, в лучшем из тех, куда в те времена пускали цветных. В отеле «Кинокуния». Или «Микадо». А может, в «Огаве». Они взяли нас, уверенные, что мы беспрекословно выполним все их просьбы и пожелания.
«Пожалуйста, повернись лицом к стене и встань на четвереньки».
Они взяли нас прежде, чем мы успели приготовиться, и кровотечение продолжалось три дня. Они взяли нас, бесцеремонно задрав наши белые шелковые кимоно, закатав его нам на головы, и нам казалось, что мы умираем.
«Я думала, что вот-вот задохнусь».
Они взяли нас так жадно, словно томились в ожидании тысячу и одну ночь. Они
«Твоя мать, похоже, пришила свой мизинец тебе между ног».
Взяли, хотя мы отчаянно звали на помощь (никто не откликнулся). Взяли, хотя мы упали перед ними на колени и, обливая их ноги слезами, умоляли об отсрочке.
«Неужели нельзя подождать до завтра?»
Они застали нас врасплох, потому что некоторым из нас матери не сочли нужным сообщить, что происходит по ночам между мужем и женой.
«Мне всего тринадцать лет, я никогда и рядом не стояла с чужим мужчиной».
Они взяли нас, извиняясь за свои грубые мозолистые ладони, которые сразу сказали нам, что мы имеем дело с фермерами, а не с банкирами. Они взяли нас лениво, сзади, а мы в это время смотрели в окно, на огни раскинувшегося внизу огромного города. «Теперь ты счастлива?» — спрашивали они. Они связали нам руки и заставили лечь лицом вниз, уткнувшись в потертый ковер, пахнущий мышиным пометом и плесенью. Они взяли нас неистово, на покрытых желтыми пятнами простынях. Они взяли нас просто, без всяких затруднений, потому что некоторые из нас прежде отдавались мужчине неоднократно. Они взяли нас, предварительно напившись. Они взяли нас грубо, неосторожно, не заботясь о том, что причиняют нам боль.
«Мне казалось, внутри у меня все взорвется».
Они взяли нас, хотя мы плотно сжимали ноги и твердили: «Прошу вас, не надо». Они взяли нас бережно, словно опасаясь, что мы можем разбиться.
«Ты такая маленькая».
Они взяли нас равнодушно, но со знанием дела.
«Через двадцать секунд ты перестанешь себя контролировать».
И мы догадались, что до нас у них было множество женщин. Они взяли нас, пока мы невидящим взглядом смотрели в потолок и ждали, когда эта пытка кончится. В ту первую ночь мы еще не смогли осознать, что пытка будет продолжаться годами. Они взяли нас с помощью хозяина меблированных комнат и его жены, которые не позволили нам убежать, схватив за руки и за ноги и прижимая к полу.
«Нельзя так поступать с мужчиной, милая».
Они взяли нас точно так же, как наши отцы брали матерей у себя в деревне, в маленькой хижине из одной комнаты. Взяли внезапно, без предупреждения, когда нас уже одолевал сон. Взяли при свете лампы. Взяли в непроглядной темноте, так что мы абсолютно ничего не увидели. Взяли в течение шести секунд, а потом, задыхаясь и вздрагивая, уткнулись лицом нам в плечо, в то время как мы недоумевали.
«И это все?»
Они брали в течение томительно долгого времени, обрекая на боль, которая не прекращалась несколько недель. Взяли, поставив на колени, пока мы заливались слезами, цепляясь за ножку кровати. Взяли, упершись взглядом в какое-то причудливое пятно на обоях. Взяли, без конца бормоча «спасибо» на знакомом диалекте тохоку, который помог нам расслабиться.
«Он говорит в точности как мой отец».
Они взяли нас, выкрикивая что-то на грубом хиросимском диалекте, который мы понимали с трудом, и мы догадались, что остаток жизни нам придется провести с рыбаком. Они взяли нас, стоя напротив зеркала, заставив глядеть на свое отражение. «Тебе это понравится, вот увидишь». Они взяли нас вежливо, сжимая наши запястья, и попросили воздержаться от криков и стонов. Взяли робко, с великими усилиями, словно не зная, как это делается. «Прости меня», — без конца повторяли они. «Помоги мне, прошу тебя», — умоляли они, и мы старались изо всех сил. Они взяли нас, отчаянно пыхтя. Издавая громкие стоны. Ругаясь сквозь зубы и хрюкая, словно свиньи. Взяли, думая о других женщинах, — мы догадались об этом по их отсутствующим взглядам — и разразились бранью, не обнаружив на простынях кровавых пятен. Они взяли нас так неуклюже, что в течение трех следующих лет мы не подпускали их к себе. Взяли, проявив изощренное мастерство, с которым мы не встречались прежде, и мы поняли, что они всегда будут для нас желанными. Взяли нас так умело, что мы невольно завизжали от удовольствия и тут же смущенно стиснули зубы. Взяли нас несколько раз в течение одной ночи, и, проснувшись утром, мы осознали, что отныне принадлежим им без остатка.
БЕЛЫЕ
Мы поселились на окраинах их городов, там, где они позволяли селиться желтолицым. А позволяли далеко не везде.
«Цветным здесь не место».
Так говорили надписи и плакаты вокруг, и тогда мы отправлялись странствовать. Мы перебирались из одного рабочего лагеря в другой по раскаленной пыльной равнине — Сакраменто, Империал, Сан-Хоакин, и бок о бок с мужем работали на земле белых людей. Собирали для них клубнику в Уотсонвилле. Виноград во Фресно и Денейре. Стоя на коленях, выкапывали для них картошку в Бекон-Айленде, в Дельте, где земля податливая и мягкая. На Голландском тракте перебирали для них зеленую фасоль. А когда сбор урожая заканчивался, мы сворачивали свои одеяла, укрепляли их на спинах, брали в руки узелки с одеждой и продолжали свои странствия.
Первым словом на языке белых людей, которое мы выучили, было слово «вода». Крикни его, учили нас мужья, если почувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание прямо в поле. «Это слово может спасти тебе жизнь», — говорили они. Многие из нас послушались наставлений и сумели выжить, но одна — Иосико, которую вырастили кормилицы и няньки за высокими стенами особняка в Кобе и которая в жизни не видела сорняков, — поступила иначе. После первого трудового дня на ранчо Марбл она легла спать и больше не проснулась. «Я думал, она спит», — пожимал плечами ее муж. «Разрыв сердца», — пояснил хозяин. Еще одна из нас была слитком робка, чтобы громко кричать и требовать воды. Вместо этого она опустилась на колени и напилась из оросительного канала. Через семь дней она сгорела от тифа. Вскоре мы выучили и другие слова. «Порядок» — так говорил хозяин, если был доволен нашей работой. «Убирайтесь!» — орал он, если мы были слишком неуклюжи и медлительны.
Нашим домом была койка в одном из рабочих бараков на ранчо в Йоло. Или палатка под раскидистым сливовым деревом в Кетлемене. Или деревянная лачуга в рабочем лагере № 7 на Барнхартском тракте неподалеку.
«А вокруг, насколько хватает глаз, тянутся грядки лука».
Домом был соломенный тюфяк в хлеву Джона Лаймана, рядом с его призовыми лошадьми и коровами. Или угол в прачечной на фабрике мясных консервов в Стоктоне. Или полка в проржавевшем товарном вагоне в Ломпоке. Домом был старый курятник в Виллоусе, где до нас жили китайцы. Или приютивший полчища блох тюфяк на складе в Диксоне. Домом была охапка сена, брошенная поверх трех ящиков, что стояли под яблоней во фруктовом саду Фреда Стадельмана. Или местечко на голом полу в заброшенном здании школы в Мэрисвилле. Или клочок земли в грушевом саду в Обурне, недалеко от большой американской реки. Каждый вечер, лежа под открытым небом, мы смотрели на американские звезды, точно такие же, как на нашей родине. Прямо над нами сияли звезда Пастуха, звезда Пряхи, звезда Дерева и звезда Воды. «Мы находимся на той же широте», — объясняли наши мужья. Наш дом всегда был там, где созрел урожай и его нужно было убирать. Там, где были наши мужья. Рядом с мужчиной, который в течение многих лет выпалывал сорняки на чужих полях.
Поначалу многое в белых людях вызывало у нас любопытство. Почему они забираются на лошадь с левой стороны, а не с правой? Почему все время кричат? Как они различают друг друга, ведь они так похожи? Зачем вешают на стены своих домов тарелки, а не картины? Зачем запирают двери на замок? Неужели они и правда ходят дома в обуви? О чем говорят между собой вечерами, перед тем как лечь спать? О чем мечтают? Каким богам молятся? И сколько их, этих богов? Неужели им действительно кажется, что на луне виден силуэт человека, а не кролика? Неужели они правда едят на похоронах жареную говядину? И каждый день пьют коровье молоко? Откуда этот странный запах, который постоянно от них исходит? «Они пахнут сливочным маслом», — объясняли наши мужья.