Буддист
Шрифт:
В пятницу и субботу, когда я в последний раз общалась с Буддистом, он вел себя странно, холодно и параноидально, ни капли сострадания или доброты, не смягчился ни на миг – меня это поразило. Говорят, если у тебя есть коты и они дружны, то когда один из них умрет, второй, увидев мертвое тельце, отодвинется от него, пройдет мимо, забудет своего товарища, так и здесь: всё, что у меня с ним было, напоминало мне дохлую кошку; мысль оказалась полезной, я начала испытывать отвращение, и это хорошо. Не чувствую ни злости, ни обиды, просто отодвигаюсь подальше от этого мертвого существа. Конечный результат – чувство ясности, способность смотреть на то, что находится прямо перед моим носом, и взаимодействовать с этим; а перед моим носом так много прекрасного, так много прекрасных людей. Я довольствуюсь малым: просто сидеть на диване, обнимать котов – и я уже счастлива; валяться на диване с Кевином и смотреть Glee – и я счастлива; читать работы студентов – и я счастлива.
От медитации я тоже счастлива, хотя это и не цель медитации, но, думаю, я счастлива оттого, что могу медитировать, пусть это и ассоциируется с Буддистом, – ведь
Так что если вы из тех, кто переживает, не стоит беспокоиться. Давайте лучше поговорим о другом; например, о том, что я нашла на ютубе «Белую розу» Брюса Коннера, фильм 1967 года о попытке вывезти картину Джей Дефео «Роза» размером 11 x 8 футов и весом в тонну из ее квартиры на Филмор-стрит после того, как художницу выселили в 1965 году. Картина была настолько громадная, что грузчикам пришлось сломать часть стены и воспользоваться вилочным погрузчиком.
Я годами мечтала посмотреть этот фильм, но не думала, что он окажется настолько красивым: меланхоличный, но торжественный саундтрек Майлза Дэвиса, роскошные черно-белые кадры, парни в черных костюмах (кому придет в голову надеть костюм, чтобы таскать картину?), грузчики в белых комбинезонах; я росла в пятидесятых, но не знала ни одного мужчины, который носил бы костюм, меня явно воспитывали среди белых комбинезонов. А Джей Дефео, такая беззаботная и молодая, то прохлаждалась на пожарной лестнице, то курила, сидя в пробоине в стене, то лежала на своей картине – интересно, она воспринимала картину как мертвое существо или живое? После переезда она продолжила работать над ней, попивая бренди и смоля «Голуаз», – так что думаю, она считала картину по-прежнему живой. Даже время в этом фильме кажется лениво-растянутым, как если бы мы все пробили дыры в своих стенах и болтали ногами в белых туфлях и жизнь была бы прекрасной и полной и длилась долго-долго.
15/10/10
Личные ритуалы
Еще одна короткая стычка с буддистом вчера и сегодня. (Сюзанна Стайн написала: «Думаю, нам стоит его понизить до строчной буквы», – и я принимаю ее предложение.) Наши отношения всё еще напоминают мертвое существо. Вспоминаю, как умирала моя мать: сразу после смерти ее шея начала чуть подрагивать, как будто под кожей сновали животные. Так же и с буддистом: подрагивания мускулов мертвого существа напоследок. Я устала писать о нем. Когда «Новый нарратив» [3] только набирал обороты и мы все хотели оказаться в текстах друг друга, я ныла Кевину: почему ты не пишешь обо мне? А Кевин говорил, что не пишет обо мне, потому что писательство – это экзорцизм, а он не хочет меня изгонять. Писать о буддисте было похоже на экзорцизм, но то время прошло – больше в моем блоге не будет никакой мыльной оперы, пора возвращаться к случайным проблескам опыта и наблюдения.
3
New Narrative – экспериментальное движение в американской литературе, выросшее из встреч и семинаров в книжном магазине Small Press Traffic в Сан-Франциско в конце 1970-х. В противовес «Языковой школе», «Новый нарратив» видел ценность в передаче субъективного авторского опыта. Такому письму свойственно осознание физического пространства, метатекст, поэтические стратегии, применяемые к прозе, обращение к критической теории наряду с использованием автобиографического материала и сплетен.
Всё произошедшее помогло мне осознать границы мышления и анализа, на которые натыкаешься, пытаясь оправиться от эмоциональных/душевных проблем. В какой-то момент я поняла, что рациональность не спасает. Я снова и снова думала обо всех его поступках, своих поступках, напоминала себе о его отрицательных качествах, подавляла воспоминания о заботе и удовольствии, которые я потеряла, но всё без толку. Поэтому я обратилась к ритуальному и иррациональному – и это мне очень помогло, это глубочайший опыт, которым, впрочем, я не могу поделиться, потому что в тайне есть какая-то сила, сгусток энергии. Расскажи я о своих обрядах, их магия бы рассеялась. Айлин Майлз рассказывала, как однажды перед публичными чтениями – всех деталей, увы, не помню – она прочитала отрывок, предназначенный для сцены, кому-то еще, так что когда пришло время выступать, нужный настрой исчез и получилось пресно. Когда я в процессе работы над текстом, мне не нравится рассказывать о нем: мне нужны моногамные отношения с текстом, нужно быть влюбленной в него и находиться с ним в одном пузыре. А когда я заканчиваю работу, я отправляю текст нескольким друзьям по имейлу – это письмо и есть настоящая публикация, публикация из сердца, позволяющая этим немногим попасть внутрь пузыря, пока текст свеж, а мое отношение к нему чисто и уязвимо. Затем следуют другие публикации, но ни одна не имеет того же значения, что этот первый обмен. С
Похожий трепет я испытываю, когда читаю новые тексты вслух перед сообществом местных писателей, и иногда предстоящие чтения становятся для меня своего рода дедлайном – я переняла эту привычку у Сидара Сайго. В прошлом марте я должна была участвовать в совместных чтениях с Крисом Мартином у Джейсона Морриса, но ужасно простудилась, а еще так вышло, что я купила кровать и диван. В четверг вечером старые кровать и диван оказались на улице в ожидании мусорщиков, а новую мебель должны были привезти лишь в субботу, так что на пару ночей матрас заменил нам с Кевином и диван, и кровать. Это было забавно: мы словно вернулись в студенческие времена, когда друзья, приходившие в гости, заваливались на кровать и слушали музыку. Мне становилось всё хуже, я чихала, выглядела ужасно, меня знобило, но я устроилась полулежа на этом матрасе и лихорадочно писала, готовясь к чтениям. Я закончила в пятницу к ужину, Кевин просмотрел текст и предложил несколько правок, и я быстро его отредактировала. Тем вечером в гостиной Джейсона в полуобморочном состоянии я облокотилась на стойку и, сморкаясь, прочитала текст перед аудиторией из примерно двадцати человек. Это было восхитительно, текст казался мне таким живым, что чуть ли не светился на странице. Я подавала текст с необычайной нежностью и волнением. Между мной и слушателями была такая связь, которую я обычно не чувствую во время чтений, как будто все они были моими близкими, моими людьми – даже те, кого я видела впервые. Что бы я ни делала с этим текстом в будущем – ничто не сравнится с его сопливой инициацией.
15/10/10
Поток гардений
Сижу с компьютером в кровати в новых черных бархатистых джинсах скинни, в которых я выгляжу вовсе не скинни, в них нет карманов, но когда я в этих джинсах стою, я всё время пытаюсь засунуть руки в карманы, как будто привычка к тому, что карманы есть, важнее их фактического отсутствия, это напоминает мне мою сегодняшнюю унизительную тоску по буддисту, и хотя буддиста для меня больше не существует, я убеждаю себя, что лучше так, чем вытеснять или отрицать свои чувства, но звучит не очень убедительно, вряд ли он тоскует обо мне, похоже, в расставаниях он знаток, словно для него это что-то естественное или он просто часто расстается, наверное, тоска – это не так плохо, это делает меня добрее к людям, добрее к нему, но на это я не решаюсь, еще на мне трикотажный топ небесно-голубого оттенка, единственная небесно-голубая вещь в моем гардеробе, поскольку это не мой цвет, но выглядит терпимо, потому что оттенок достаточно яркий, чтобы не казаться пастельным, такое надела бы моя мать, этот оттенок ассоциируется у меня именно с ней – поэтому примеряя топ утром, я словно примеряла ее саму. Через две недели будет третья годовщина ее смерти, и воспоминания о ней тоже пробуждают во мне тоску – не такую, какую я испытываю по буддисту, эта тоска глубже и менее сложная: просто тупое желание крепко зажмуриться, а открыв глаза, снова увидеть, что она жива, что я могу взять трубку и услышать, как она говорит, что любит меня. Возможность взять трубку и услышать, что кто-то тебя любит, – это счастье, его не стоит принимать как должное, но по-другому не выходит.
Я накрасилась темно-сливовыми тенями и чувствую себя Симоной Синьоре, недавно смотрела с ней два фильма, «Путь в высшее общество» и «Корабль дураков» – раньше я видела только куски из «Корабля дураков», и это самое невероятное переигрывание на моей памяти, но Синьоре там просто потрясающая, я обожала ее в детстве и до сих пор обожаю – за ее плотскую чувственность; это женщина, которая глубоко любит и глубоко страдает, такая открытая и уязвимая, но при этом земная, не пресыщенная жизнью, готовая выжать из мира еще хоть каплю удовольствия.
Я бы хотела, как Бхану Капил, увидеть, как из моего тела струятся цвета, но у меня не получается, я бы хотела, чтобы мои предложения закручивались в удивительные экстатические спирали, как у нее, но у меня так не выходит. Когда мне делали даосский массаж внутренних органов, я испытала два больших энергетических выброса, когда выходишь из транса с резким вдохом и жадно хватаешь ртом воздух, и после первого же вдоха я отчетливо ощутила запах гардений, хотя в комнате цветов не было. Потом, раз уж я оказалась в центре, я купила гардению в цветочном киоске напротив Macy’s, я покупаю там гардении с конца семидесятых, с тех пор, как переехала в Сан-Франциско, и, конечно, гардении напоминают мне о Билли Холидей, что в свою очередь напомнило мне о начале восьмидесятых, когда экспериментальные поэтессы-феминистки увлекались Билли Холидей и Фридой Кало. Сильные эмоции и страдания были для экспериментальных феминисток неприемлемы: если мы обращались к такому накалу в поэзии, его нужно было зашифровать, пропустить через голову, нам полагалось писать умно и фрагментированно, а Холидей и Кало были отдушиной, возможностью насладиться прямотой и чистой эмоцией. Думаю, во многом это было приемлемо еще и потому, что они не были белыми и не были писательницами; скажем, признаться в симпатии к Сильвии Плат было зазорно, она отвечала за плохие эмоции, плохое страдание, а вот если включить альбом Билли Холидей, ты считалась модной экспериментальной феминисткой; Холидей и Кало были жертвами, а Плат – Плат была сама виновата. И всё же мне нравилась Плат, и я тоже обращалась к чистым эмоциям в своей поэзии, я была до неприличия прямолинейной и нефрагментированной, и да, мои тексты считали тупыми, я подводила глаза слишком густо, говорила слишком громко и не упускала возможности поебаться. Я была плохой экспериментальной феминисткой.