Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции
Шрифт:
Если говорить об идеях буддийской философии и о буддийских реминисценциях в работах Толстого, то, конечно, следует заметить, что они нашли выражение как в художественных произведениях («Карма», «Очерк о Будде», «Это ты»), так и философских работах писателя («Исповедь», «О жизни», «Дневники»). В «Дневниках» писатель говорит о необходимости изучения буддизма, об истинности буддийской философии и о своем несогласии с некоторыми буддийскими идеями: «Читал буддизм – учение. Удивительно. Всё то же учение. Ошибка только в том, чтобы спастись от жизни – совсем. Будда не спасается, а спасает людей. Это он забыл. Если бы некого было спасать – не было бы жизни. Учение о том, что вопросы о вечности не даны, – прелестно» (Дневник от 1884 г., запись от 12 октября); «Надо себе составить круг чтения: Эпиктет, Марк Аврелий, Лаоцы, Будда, Паскаль, Евангелие. Это и для всех бы нужно <…>» (Дневник
33
Толстой Л. Н. Дневники 1895–1910 гг. // Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 20 томах. Том двадцатый. М.: Художественная литература, 1965. С. 258.
34
Там же. С. 254.
Говоря о влиянии на Толстого различных (не только буддийских) религиозных и философских концепций, следует отметить, что их выявление чрезвычайно затруднительно в силу отсутствия их терминологической, категориальной выраженности, цитирования и прочих «примет» влияния или заимствования. Так, по этому поводу исследователь этики Толстого М. Л. Клюзова, отмечая разноплановость религиозных и историко-философских влияний на антропологическую концепцию Толстого, в ряду которых мотивы платонизма, средневекового христианского мистицизма, буддийского универсализма, ренессансного пантеизма, этико-философские идеи А. Шопенгауэра и И. Канта, пишет, что «речь может идти только о выявлении некоторой контекстуальной общности размышлений этих знаковых представителей европейской философской культуры на тему соотношения эгоистического и универсального начал в природе человека» [35] .
35
Клюзова М. Л. Понятие личности в нравственно-религиозном учении Л. Н. Толстого. URL: http://dbs-win.ruhr-uni-bochum.de/personalitaet/ru/index.php?cp=document&id=302.
Следует отметить, что эту «контекстуальную общность» имперсоналистской концепции, рассуждений о личности и противоположном ей истинном смысле жизни Толстого и идей буддийской философии обнаружили и наиболее четко определили Н. Бердяев и И. Бунин [36] .
В «переломном» произведении Толстого – в «Исповеди» – нашел отражение мучительный процесс поиска смысла жизни, духовные искания писателя, его разочарование в том, что когда-то он считал в своей жизни важным и значимым. Писатель словно просеивает свою жизнь и жизнь тысяч таких, как он, через сито смысложизненных вопросов. Анализируя каждый этап своей жизни с точки зрения решения этих вопросов, Толстой описывает ту острую духовную ситуацию, когда ему казалось, что «жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперед знал, что, удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет» [37] .
36
См.: Бердяев
37
Толстой Л. Н. Исповедь // Толстой Л. Н. Избранные сочинения. В 3 т. Т. 3. М.: Художественная литература, 1989. С. 420.
Духовный кризис наступил тогда, когда, казалось бы, Толстой имел все, что обычно называют «человеческим счастьем». Он подробно это описывает в «Исповеди». Ему не было пятидесяти лет, у него была любящая и любимая жена, хорошие дети, благосостояние его увеличивалось. Росла писательская известность и уважение друзей. Он был здоров и вполне работоспособен. И именно в таком положении Толстой пришел к тому, «что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни», поскольку жизнь ему казалась «глупой и злой шуткой» [38] .
38
Там же. С. 421.
Толстой пытается узнать этот смысл жизни «во всех знаниях», обращается к истории знаний и ученым-современникам. Эти поиски привели его лишь к тому, что он понял, что все те, кто, так же как и он, искал ответ в знании, ничего не нашли. Вопрос этот звучал у Толстого в двух формулировках: «Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?». И «есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?» [39] Среди знаний, к которым Толстой обращался с этим вопросом, он нашел два типа ответа. Один ряд знаний вообще не признавал этого вопроса, но зато ясно и точно отвечал на свои, научные, «независимо поставленные вопросы» – это так называемые «опытные знания», и крайней точкой таких знаний Толстой называет математику. Другой тип знаний, выделенный Толстым, признает этот вопрос, но не отвечает на него, это умозрительные знания, крайним выражением которых является метафизика [40] .
39
См.: Там же. С. 421–422.
40
См.: Там же. С. 424.
И все же, по мнению Толстого, в «истинной», а не «профессорской философии», которая служит только к тому, чтобы «распределить все существующие явления по новым философским графам и назвать их новыми именами», ответ всегда один и тот же – «ответ, данный Сократом, Шопенгауэром, Соломоном, Буддой». И эти ответы, в том числе и ответ Будды, Толстой приводит в «Исповеди».
Толстой пытается «тезисно» представить «мудрость человеческую, когда она отвечает на вопрос жизни».
«“Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть благо, и мы должны желать его”, – говорит Сократ.
“Жизнь есть то, чего не должно бы быть, – зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни”, – говорит Шопенгауэр.
“Все в мире – и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе – все суета и пустяки. Человек умрет, и ничего не останется. И это глупо”, – говорит Соломон.
“Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни”, – говорит Будда» [41] .
41
Там же. С. 432–433.
И это подлинно философское знание, как пишет Толстой, подтвердило его отчаяние, то, что его размышления не есть плод его заблуждения или «болезненного состояния ума», и в постановке этого вопроса он «сошелся с выводами сильнейших умов человечества»: «Обманывать себя нечего. Все – суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее».
Конец ознакомительного фрагмента.