Будешь моей мамой
Шрифт:
— Мама, — шепнула Анна, уткнувшись носом ей в щеку. — Ты почему сердишься? Ты не на меня сердишься?
— Тише, Чижик. — Ольга осторожно оглянулась и с досадой опять поймала пристальный, какой-то ожидающий взгляд Игоря Дмитриевича. — Чижик, мы же договорились… Разве ты не помнишь?
— Все равно никто не слышит. — Анна надменно хмыкнула. — Значит, ты на меня сердишься?
— Ни в коем случае. Когда это я на тебя сердилась? И никогда не буду сердиться… мне так кажется. И вообще я не сержусь, с чего ты взяла?
— Потому, что ты молчишь и дышишь, будто буквально
— Жарко. Вот потому и дышу, потому и рука… А молчу потому, что и так вокруг шуму много. Это я таким способом с шумом борюсь.
— Спорим, не поборешь. — Анна хихикнула ей в ухо. — Лучше давай всех домой повезем.
— Да, — горячо согласилась Ольга. — Да, домой! Блестящая идея! Сейчас папе скажем, и он всех соберет. — Ольга выпрямилась, оглянулась и опять встретила напряженный, ожидающий взгляд Игоря Дмитриевича.
Он шагнул к ним.
— Чижик домой хочет. — Ольга почувствовала себя немножко виноватой — домой-то хотела она. — Правда, наверное, пора уже. Жарко очень, а Чижик почти полдня на ногах.
— Сейчас, — с готовностью кивнул Игорь Дмитриевич. — Пойдемте, я вас в машину посажу, а потом всех соберу.
— Не хочу в машину, — подала голос Анна. — Там жарко и бензином воняет. Лучше мы с Оленькой вон там на лавочке подождем. Там тень. Только ты быстрее, ладно?
— Я мигом. — Игорь Дмитриевич нырнул в толпу. Ольга с Анной устроились на лавочке. Сидели, болтали ногами и развлекались тем, что угадывали духи проходящих мимо женщин. У них это получалось не очень хорошо — запах-то они улавливали одновременно, но названий ни та ни другая почти не знала. Поэтому Анна предложила придумывать для незнакомых духов свои названия и тут же выдала первое: мыло с мандарином. Ольга согласилась: ярко выраженное мыло с мандарином. Причем мыло из простеньких, а мандарин вообще переспелый.
— Да, — согласилась Анна. — Переспелый и раздавленный. Интересно, такие духи скользкие или липкие?
И они смеялись, и совсем не над тетками, которые душатся мылом с мандарином, да еще в такую жару, а просто потому, что им весело жить на этом свете — вот так, все время вместе, одинаково слыша, одинаково чувствуя, одинаково думая, одинаково нуждаясь друг в друге… Им хорошо вместе — вот так сидеть, тесно прижавшись друг к другу, закрыв глаза, и не видеть праздную толпу — что там разглядывать? Совершенно нечего там разглядывать, — и придумывать свои названия каждому запаху, проплывающему мимо них.
— Елка в компоте. — Анна повела носом вслед очередному аромату.
— В сливовом, — уточнила Ольга, улыбаясь. — Ор-р-ригинальная композиция.
— Сумасшедший народ. — Анна явно копировала кого-то, тяжело вздыхая. — Это просто какое-то буквально безумие.
Ольга засмеялась, и Анна засмеялась, и прямо посреди этого смеха, прямо на гребне уже привычной и всегда такой удивительно новой радости, Ольга вдруг уловила что-то страшно знакомое — ужасающе, угнетающе знакомое, так старательно забываемое, но не забытое… Еще ничего не поняв, совершенно инстинктивно она вскочила, схватила Чижика в охапку и в панике оглянулась, выискивая путь
— Как ты держишься? — Глубокий, мягкий баритон. Голос был бы очень красивым, если бы не злобное выражение, сочащееся из каждого слова, каждого звука, даже каждой паузы. — Что за походка? Ты уже не маленькая, чтобы так скакать… Никакого воспитания, смотреть противно.
— Отлезь от девки. — Женский голос был холодный, жесткий и тоже раздраженный. — Воспитатель нашелся… Курам на смех. На себя посмотри, придурок. И вообще заткнись. Надоел, зараза, как печеночная глиста.
Ольга стояла, окаменев, крепко прижимая к себе Анну, боясь оглянуться… Хотя оглянуться почему-то очень хотелось. Наверное, потому, что сама Ольга никогда не говорила таких слов… И даже не думала таких слов! Ну почему, почему, почему она никогда не говорила и даже не думала таких слов?!
— Какой дед противный, — шепнула Анна ей в ухо, и теплое шевеление ее клювика мгновенно вывело Ольгу из оцепенения.
«Я не боюсь. Мне давно уже нечего бояться. Я свободна, счастлива, и у меня есть Анна!» Ольга перевела дыхание и спросила совершенно спокойно, даже улыбаясь:
— А почему ты думаешь, что это дед, Чижик? Может, он молодой?
— Ну вот еще, — удивилась Анна. — Ничего не молодой. Злой-злой. Как Кощей Бессмертный. Ты меня на землю поставь, я уже большая. Папа боится, что тебе тяжело меня таскать.
— Ты уже большая, но мне ни капельки не тяжело, — возразила Ольга, но все-таки поставила Анну на ноги, а потом с любопытством оглянулась на голоса. Просто любопытство, ничего больше. Сейчас ей абсолютно нечего бояться.
Интересно, а чего она боялась раньше? Вот этих пустых, зеленых, как бутылочное стекло, глаз? Этого иссушенного злобой лица? Поганых слов, произносимых поганым бархатным голосом? Злой старый Кощей Бессмертный. Вообще-то он ничуть не изменился. Да и что это за возраст для мужика — ему ведь и пятидесяти еще нет. Но старый. Наверное, родился уже старым, просто она раньше не замечала.
Свободна. Совсем свободна, навсегда, от всего. Это чувство было таким неожиданным и таким восхитительным, что Ольга вдруг засмеялась от радости. Свободна! Наконец-то все изменилось. Наконец-то она сама изменилась.
Изменилась до такой степени, что он ее не узнал. Ну конечно, другая прическа, и очки черные, и бесстыжий сарафан, и небывалый загар… Да к тому же смеется.
— Оля!!! — Крик был до того пронзительным, что вся толпа в радиусе по крайней мере двухсот метров тревожно колыхнулась и завертела головами. — Оля! Это ты! Оля, подожди, я иду!
Ольга еще успела заметить проступающее тревожное недоумение на холодном лице Григория, и начинающийся поворот его головы в сторону источника крика, и поднимающиеся брови породистой, холеной, но сильно немолодой женщины, стоящей рядом с ним, но тут же забыла обо всем, потому что увидела долговязую тощую девчонку, которая продиралась сквозь толпу к ней, крича и размахивая руками. Шурка ее узнала.
— Шурка, — тихо произнесла Ольга, с трудом проглотив комок в горле. — Вот дурочка, зачем в рыжий цвет покрасилась?