Будет немножко больно
Шрифт:
– Подождите меня, если есть время… Мы могли бы вместе пообедать, – предложил он.
– Конечно, я подожду, тем более что мне нужно еще позвонить… Если вы не возражаете. – Он повернулся к секретарше, а Голдобов, воспользовавшись паузой, прошел в кабинет.
Сысцов не поднялся ему навстречу, не взглянул, не улыбнулся. Он разговаривал по телефону, глядя в окно, и лицо его, освещенное белесым небом, казалось бледным и более, чем всегда, морщинистым. Голдобов, потоптавшись у стола, неловко сел, положив папку на приставной столик.
– Хорошо, – сказал Сысцов. – Позвоните утром. Вас соединят. Я предупрежу.
Такое начало не предвещало ничего хорошего. Но Голдобов знал и то, что Первый поддается влиянию, разговоры с ним получались даже при таком вот начале.
– Я только что в дверях столкнулся с журналистом, этим… газетчиком… – Он замолчал, ожидая, что Сысцов подхватит его слова и сам расскажет о состоявшейся беседе, но тот невозмутимо молчал, глядя Голдобову в глаза. И тому ничего не оставалось, как продолжить: – Что-то он не показался мне слишком уж…
– Говорите, я слушаю.
– Как бы он не напутал… Только что похвастался – его выгнали из десятка контор.
– Из журнала его пока не выгнали. И не собираются. Я только что разговаривал с заместителем главного редактора. Человек, с которым вы столкнулись в дверях и который вызвал у вас столь пренебрежительное отношение… пользуется у них полным доверием. Они напечатают все, что он напишет.
– Значит, надо позаботиться, чтобы написанное выглядело достаточно пристойно… Мы договорились вместе пообедать. Обычно хорошая пища на таких людей действует…
– Ну? Как она на них действует? Очень даже интересно. – Сысцов усмехнулся, показав белоснежные, отлично сработанные зубы.
– Хорошо действует. Они начинают понимать свое место в жизни, Иван Иванович.
– Ценное наблюдение. – Сысцов побарабанил пальцами по столу, посмотрел в окно, полистал бумаги, лежавшие перед ним. Голдобов увидел, что это листки из школьной тетради, причем скорее всего копии, сделанные на ксероксе. – Некоторое время тому назад, Илья Матвеевич, – размеренно заговорил Сысцов, – я дал вам письма, пришедшие на мое имя. Я просил проверить изложенные в них сведения и доложить. Речь шла о многочисленных нарушениях в вашем ведомстве. Помните, я предупредил о серьезном отношении к этим письмам? Что сделано?
– Работа идет, Иван Иванович, – осторожно сказал Голдобов, подталкивая Сысцова к тому, чтобы тот выложил новые сведения.
– Идет, говорите? Это прекрасно. Делаю вывод – вы пренебрегли моей просьбой. Я не должен был давать эти письма. Они предназначались не вам. Но я пошел на это нарушение, полагая, что наши добрые отношения подтолкнут вас к работе быстрой и четкой. Вы не смогли или не пожелали погасить письма. И вот они снова на моем столе. – Сысцов постучал пальцами по листкам из школьной тетради. – Мне дал их почитать человек, который, как вы утверждаете, никогда не знал хорошей пищи. Но этот человек вполне в силах лишить хорошей пищи и вас, и меня. Вы понимаете, о чем я говорю? – Голос Сысцова зазвенел от сдерживаемого гнева.
– Да, Иван Иванович. Но все не так уж страшно…
– Это хорошо, что вам не страшно. А мне страшно. И я намерен действовать. Я разговаривал с прокурором Анцыферовым. Завтра утром он мне доложит полную картину происшедших событий. Странное
– Ну что ж, Иван Иванович, будем мужаться. – Голдобов твердо посмотрел в глаза Сысцову. Это была недопустимая дерзость, и Голдобов знал, на что идет. Но то ли неожиданная смерть Заварзина его потрясла, то ли события последних дней измотали нервы, но он совершил ошибку. Он знал, что совершает ошибку, но не мог сдержаться.
– Продолжайте.
– Я все сказал. Нам всем придется мужаться.
– Не понял?
– Мы действительно давно с вами работаем, Иван Иванович, и, я надеюсь, еще поработаем. Эти события, – он небрежно махнул рукой в сторону приемной, – …прошелестят и забудутся.
– У журналиста полная папка документов, сведений, выводов следователя, который ведет дело об убийстве. Не помню его фамилию…
– Пафнутьев. Следователь немного увлекся… Он большой любитель детективов… Это его первая попытка расследовать серьезное преступление. До сих пор он занимался семейными делами.
– Остановитесь, Илья Матвеевич. Меня не интересует служебная биография следователя. Меня интересует моя собственная биография. И я не намерен подвергать ее какому бы то ни было риску.
– Другими словами, вы решили рискнуть моей биографией?
– Ничуть, – улыбнулся Сысцов. – Пусть во всем разберутся люди, которые должны это делать по своим служебным обязанностям. Я слышал, что вы отказываетесь встречаться со следователем, не являетесь по вызову, ведете себя пренебрежительно… Это нехорошо. Так нельзя. Он исполняет свой служебный долг.
«Исполнял», – чуть было не сказал Голдобов, но вовремя сдержался, поняв главное – его приносят в жертву.
– Ну что ж. – Голдобов непритворно вздохнул. – Жаль, что у нас с вами идет такой разговор… Обычно мы хорошо понимали друг друга. Особенно когда я входил сюда не с пустыми руками. Но я не знал, что сюда нужно постоянно входить не с пустыми руками.
– Я слушаю вас, продолжайте, Илья Матвеевич.
– К вам поступают письма? Ко мне тоже… Вот, например, недавно пришел пакет с фотографиями… Вначале я не придал им значения… – Голдобов открыл чемоданчик, звонко щелкнул замочком и протянул Сысцову черный пакет. Тот взял его, повертел в пальцах с заметной брезгливостью, словно его заставили прикоснуться к чему-то не очень чистому, но все-таки открыл его и вынул несколько цветных фотографий. Снимки были сделаны сверху, снимали издали, с помощью телеобъектива. На одних снимках явно чувствовалась осень, на других была зима, были снимки, на которых буйно цвела зелень, один был сделан во время дождя, и в мокром асфальте отражалась все та же картина – машина, ворота из кованых решеток и люди, несущие какие-то ящики. Конечно, Сысцов сразу узнал себя на одном снимке. Он помнил случай, когда неосторожно попридержал ворота. Узнал и Голдобова – тот стоял в сторонке, в черном плаще, с непокрытой головой, улыбался широко и довольно.