Будни отважных
Шрифт:
— Занимай, солдат, вот этот флигелек во дворе и считай, что тебе повезло. Никто тебе тут не помешает, будешь себе хозяином. Только насчет баб чтоб, значит, того...
— Ну что вы, — смущенно заулыбался Иван. — Я по этой части не мастак. Ростом не вышел.
— Не зарекайся, парень. А коня в сарай ставь. Места хватит. Экой он у тебя лысый.
— Красавец, — ласково потрепал коня Иван. — Мальчиком назвал. Он у меня пулями вражьими меченый.
— Ну ладно, управляйся да заходь в хату повечеряем
За ужином Иван Ильич стал расспрашивать Блохина о том, где воевать пришлось, под чьим началом служил.
— Первая Конная, у Семена Михайловича Буденного, — с гордостью сказал Иван, ничуть не сомневаясь, что о том и о другом наслышан не только собеседник, но и весь белый свет.
— Самого-то приходилось видать?
— А как же? Вот как вас сейчас.
— Но-о?.. Без всякого-якого?
— Как есть. Я вторым номером в пулеметном расчете состоял. В двадцать шестом кавполку. Да-а... Стояли мы, значит, под Царицыном. Как сейчас помню, Семен Михайлович объезжал позиции. Жарища, духота, солнце, как вот эта сковорода с салом. Только что не шкворчит. Перед самым обедом глядим — подъезжает. Мы, конечно, во фронт, честь по чести...
— Ишь ты, как перед енералом, — удивился Иван Ильич.
— Ха!.. Генерал... Он сто очков вперед любому генералу даст. На коне, как влитой, хоть памятник с него рисуй. Усищи — во! Рука не иначе как железная. Ка-ак рубанет — ух!.. Ни один генерал не устоит.
— Ну-ну, что дале было?
— А дале было так. «Как, хлопцы, дела? — спрашивает. — Сыты ли, напиты ли?». — «Все вроде в порядке, товарищ командарм».
«Стрелять еще не разучились?» — спрашивает, а сам усмехается в усы.
Мой первый номер, Афанасьев Павел Иванович, даже обиделся.
«Такого, — говорит, — у нас не бывает, товарищ командующий. А ежели сумнение имеется, нетрудно проверить...»
Подкрутил Семен Михайлович смоляной ус, степенно отвечает:
«В первом номере сомневаться грешно. Иначе мне надо было б по домам всех пулеметчиков распустить. А вот как второй номер работает, признаюсь, хотелось бы взглянуть».
Подает он коробок спичечный своему адъютанту, подмигивает.
«На пятьдесят саженей поставь... Или, может, много?» — Оборачивается ко мне и глядит лукаво. «Ставьте, — отвечаю, — на все сто».
Вижу, удивился, но виду не показывает. Только обронил, как бы для себя: «Ну-ну...»
Прилаживаю я своего «максимку» на тачанке, планку прицельную на двести метров устанавливаю. Думаю: не переборщил ли я со ста саженями? Коробку-то еле-еле видно. А ведь надо ее, окаянную, не больше чем с первой-второй очереди срезать. Иначе — никакого впечатления. Поправляю ленту, прицеливаюсь и р-раз!.. Как не бывало коробки.
Иван Ильич недоверчиво кивает головой:
— Без всякого-якого?
— Факт. Похвалил меня при всех тогда Семен Михайлович. Говорит: «С такими орлами никакой враг нам не страшен».
И верилось и не верилось Ивану Ильичу, но после этого рассказа стал он уважительно смотреть на своего квартиранта.
— Ну так что, тезка, надумал? — Иван Николаевич выжидательно посмотрел на Блохина.
— Да что мне думать, товарищ командир? — отозвался тот. — Раз для революции такое дело нужно, значит, думать нечего. Пишите меня в милицию.
Воронин поправил портупею, мягко сказал:
— Видишь ли, в чем дело, Блохин. Ты человек беспартийный и волен отказаться. Я признаю в данном случае личное желание. Тут, как в разведке, требуется добровольное согласие. Работа предстоит исключительно опасная. Без преувеличения скажу: пока не выловим всех бандитов, каждый день смерть за плечами будет стоять. А так может пройти и год и два, а может, и больше. Ясно?
— Ясно, товарищ командир, — по-строевому ответил Блохин и, помолчав, совсем другим, домашним тоном добавил: — Два года мы с вами рядом со смертью ходили. Неужто сейчас ее испугаемся?
— Ну что ж, я не сомневался. Значит, будем оформлять. Можешь идти...
Так Иван Блохин стал рядовым милиционером Верхнедонского управления народной милиции. Инструктажи, знакомство с населением станиц и хуторов Верхнего Дона, учеба, бессонные ночные дежурства, беспокойная милицейская служба...
А бандиты пока не появлялись. Видно, прослышали, что в Вешенской стоит большой воинский гарнизон. Положение казалось устойчивым, прочным, и никто не догадывался, что назревают чрезвычайные события.
Днем со степи тянуло медовым запахом цветущего разнотравья. Над белоснежными садами гудели пчелиные семьи. Все теплее становились лунные ночи.
В одну из таких ночей подле станичного кладбища, куда в сумерки никто никогда не забредал с добрыми намерениями, встретились двое. Высокий, в военной форме, говорил приглушенным, но властным голосом:
— Выметите у него все подчистую. До единого зернышка, чтоб и понюхать нечего было. Но тогда только, когда он будет в эскадроне. Не то — несдобровать вам. Характер у него дурной. Поняли?
— Известное дело, — отвечал собеседник, одетый, как многие станичники, в холщовую рубашку навыпуск и плисовые штаны.
— И тогда он сам окажется у нас в руках. Как миленький на пузе приползет. Да!... Кто там дома окажется, сошлитесь на приказ лично председателя продкомитета Мурзова. Считайте это своим главным заданием. Понятно?
— Чего проще...
Поговорив еще немного, заговорщики разошлись. Через минуту их тени растворились в сумеречном свете лунной ночи.