Будущее есть. Горизонты мечты
Шрифт:
А мой приятель смотрел на мир исключительно по большому счету. Если мировая контрреволюция плела, то, значит, он должен дать ей личный отпор. Впрочем, вру! Не личный, а коллективный. Отпор должно дать собрание рабочих завода. Вот так! Подобно новым донкихотам: всем коллективом — на ветряные мельницы.
Что могло сделать собрание? — я уже не спрашиваю, а молча смотрю на него. — Особенно после изнурительного рабочего дня, когда все думают о кормежке, водке и сне?
Погруженный в хандру, я пытаюсь представить себе такое собрание. Где-нибудь в цехе, посреди грохочущих станков, с красными
Нет, стоп! Постные лица на таком собрании были бы сегодня. А тогда вокруг стояли люди, вышедшие из тех же бараков, которые ничего (представляете себе, ничего!) о мировой обстановке не знали, и для которых речи ораторов были вроде наших теленовостей. Нет! Опять вру! Вроде наших прилизанных, лощеных теленовостей ничего уже быть не может. Это сегодня обычные новости уже настолько обрыдли, что для того, чтобы держать зрителей в тонусе, каждый день показывают бесконечные катастрофы, аварии, убийства. Тогда же новости были Новостями с большой буквы. Люди через такие собрания познавали мир. Особенно, когда их доносил до слушателей такой оратор, как мой знакомый — взлохмаченный, еще не остывший от смены и, быть может, даже не успевший помыться. Хриплым голосом он крыл мировую буржуазию, и ему — своему в доску парню, такому же работяге, живущему в таких же жутких трущобах, — верили. Внимали его речам и заражались его возмущением. Негодовали и готовы были голосовать за самые резкие резолюции. Искренне.
Охватившая меня хандра немного ослабевает. Я уже не так категоричен по поводу полезности его собраний. Мои мысли сворачивают на мои собственные проблемы. Им бы эти головняки. Хотя как знать! Неизвестно, кому было сложнее.
Пока я мусолю в своей голове свои проблемы, мой приятель тем временем уже по дороге домой заглядывает в лавки. Он уже не агитатор, он обычный проголодавшийся и смертельно уставший человек. Спустя некоторое время он заваливается спать. Лежит он на грубо сколоченном топчане. Под головой набитый старой соломой мешок, вместо одеяла сверху натянуто… впрочем, бог его знает, что такое на нем сверху натянуто. Чего-то откуда-то насобирал. Но он об этом не думает. Он уже спит без задних ног. Быть может, видит во сне мировую контру и, конечно, видит, как он ее крушит.
Во сне он подергивается, ворочается с боку на бок, беззвучно шевелит губами. Конечно, такой сон неглубокий. Завтра мой приятель опять проснется не выспавшимся.
Кстати, почему он спит один?
Сложно сказать.
Парень молодой. Кровь играет. Наверняка заводятся в голове мысли и о девушках. Опять же, сказать что-либо о зазнобе, которая владела бы его сердцем, значит снова нарваться на его возмущение.
Во-первых, не «зазноба». Это возмутительно по-мещански. А во-вторых…
Во-вторых, есть у них на заводе одна комсомолка. Она приносит ему на рабочее место свежие газеты. Бывает, что задерживается, чтобы что-нибудь пояснить и договориться об очередном собрании. Но не более того.
Нравится она ему, и он ей, вроде бы, тоже. Но они пропагандисты. На них постоянно смотрят. Они не могут в своих беседах хоть на каплю показать, что в их общении может быть что-то, выходящее за рамки их комсомольской работы. Им же перестанут доверять как агитаторам.
Наивно, конечно, — думаю я. — Люди, напротив, по-человечески больше бы их оценили.
Но молодые люди — максималисты. С одной стороны это и не совсем хорошо, но, с другой стороны, правильно. По-другому быть не должно. Молодые люди должны быть максималистами. Это признак честности, высоких принципов, высоких идеалов и чистоты.
На собраниях они стоят рядом, поддерживают друг друга в сложные минуты. Вернее, в основном, она его поддерживает. Она ведь больше читает, посещает кружок, и поэтому, когда мой агитатор вдруг теряется от какого-нибудь вопроса от слушателей, девушка делает шаг вперед и обстоятельно все поясняет.
После собрания они коротко прощаются. Она по-товарищески протягивает ему руку. Он так же по-товарищески, как агитатор агитатору, жмет ее маленькую ладонь, и они расходятся.
Через два дня она снова подойдет к нему на его рабочее место со свежими газетами.
Я задумываюсь о своих амурных делах. И хмыкаю. Именно «делах». Во множественном числе.
Никак у меня не выходит задержаться на чем-нибудь, вернее, на ком-нибудь. Мелькают, сменяются. Каждая со своими претензиями или прибабахами. И после каждой остается неприятное опустошение в душе. Одна из причин моей хандры — эта накопившаяся пустота. А собственно говоря, что мне от них надо?
Мои мысли смешиваются от неожиданного вопроса. Действительно: что?
Жениться пока не хочется. Вернее, женился бы, не раздумывая, но на такой, чтобы…
А на какой?…
Фиг его знает.
— А почему ты не женишься? — спрашиваю я своего приятеля-агитатора.
Парнишка потупляет взгляд.
— У тебя же есть девушка, которая тебе нравится. И ты ей тоже.
Приятель вдруг густо заливается краской.
— Ну, как можно жениться, — проговаривает он, — когда главное дело еще не доделано?
— Какое дело?
— Ну, буржуазия еще властвует в мире. Пролетариат еще гнется под ее гнетом.
Тьфу ты!
— Вот установится, — продолжает он, — власть труда во всем мире, тогда можно будет и жениться.
Н-да!
— И как скоро, — спрашиваю, — по-твоему, это произойдет?
— Скоро! У них уже начался кризис.
Хм! Кризис у них, конечно, развернулся серьезный. Он действительно в тридцатые годы чуть не повалил капитализм. Однако…
Впрочем, не буду посвящать его в дела грядущие. Мне нельзя нарушать пространственно-временной континуум, как сказал бы герой одного популярного фильма. И в то же время, если он всерьез намерен ждать мировой революции, то…
Не зря же я сказал ему однажды, что если бы он верил в бога, то был бы священником.
А пока он верит в мировую революцию.
Завтра он задержится после работы, чтобы написать большой транспарант. Не знаю, что будет там написано. Что-нибудь к чему-нибудь призывающее. «Даешь рекордные кубометры…!» И будет это повешено в цехе, на самом видном месте. Спустя десятилетия фотография этого транспаранта попадет в газету вместе с хроникой, и люди, увидевшие его, будут поражаться его аляповатости и наивности. Какой-нибудь народный артист России будет читать на него едкие пародии, а он…