Будущее, XXII век. Прогрессоры
Шрифт:
Комов: Значит, метагом теряет прежние привязанности?
Логовенко: Это очень индивидуально. И не так просто, как вы думаете. Наиболее типичная модель отношения людена к человеку — это отношение многоопытного и очень занятого взрослого к симпатичному, но донельзя докучному малышу. Вот и представьте себе отношения в парах: люден и его отец, люден и его закадычный друг, люден и его учитель…
Горбовский: Люден и его подруга…
Логовенко: Это трагедии, Леонид Андреевич. Самые настоящие трагедии.
Комов: Я вижу, вы принимаете ситуацию близко к сердцу. Тогда, может быть, проще все это прекратить?
Логовенко: А вам не кажется, что это было бы аморально?
Комов: А вам не кажется, что аморально повергать человечество в состояние шока? Создавать в массовой психологии комплекс неполноценности, поставить молодежь перед фактом конечности ее возможностей!
Логовенко: Вот я и пришел к вам — чтобы искать выход.
Комов: Выход один. Вы должны покинуть Землю.
Логовенко: Простите. Кто именно «мы»?
Комов: Вы, метагомы.
Логовенко: Геннадий Юрьевич, я повторяю: в подавляющем большинстве своем людены на Земле не живут. Все их интересы, вся их жизнь — вне Земли. Черт побери, не живете же вы в кровати! А постоянно связаны с Землей только акушеры вроде меня и гомопсихологи… Да еще несколько десятков самых несчастных из нас — те, что не могут оторвать себя от родных и любимых!
Горбовский: А!
Логовенко: Что вы сказали?
Горбовский: Ничего, ничего, я внимательно слушаю.
Комов: Значит, вы хотите сказать, что интересы метагомов и землян по сути не пересекаются?
Логовенко: Да.
Комов: Возможно ли сотрудничество?
Логовенко: В какой области?
Комов: Вам виднее.
Логовенко: Боюсь, что вы нам полезны быть не можете. Что же касается нас… Знаете, есть старая шутка. В наших обстоятельствах она звучит довольно жестоко, но я ее приведу. «Медведя можно научить ездить на велосипеде, но будет ли медведю от этого польза и удовольствие?» Простите меня, ради бога. Но вы сами сказали: наши интересы нигде не пересекаются. (Пауза.) Конечно, если допустить, что Земле и человечеству будет угрожать какая-нибудь опасность, мы придем на помощь не задумываясь и всей своей силой.
Комов: Спасибо и на этом.
Длительная пауза, слышно, как булькает жидкость, позвякивает стекло о стекло, глухие глотки, кряхтенье.
Горбовский: Да-а, это серьзный вызов нашему оптимизму. Но если подумать, человечество принимало вызовы и пострашнее… И вообще я не понимаю вас, Геннадий. Вы так страстно ратовали за вертикальный прогресс. Так вот он вам — вертикальный прогресс! В чистейшем виде! Человечество, разлившееся по цветущей равнине под ясными небесами, рванулось вверх. Конечно, не всей толпой, но почему это вас так огорчает? Всегда так было. И будет так всегда, наверное… Человечество всегда уходило в будущее ростками лучших своих представителей. Мы всегда гордились гениями, а не горевали, что вот, не принадлежим к их числу. А вот Даниил Александрович талдычит нам, что он не человек, а люден, так это все терминология… Все равно вы — люди, более того — земляне, и никуда вам от этого не деться. Просто молодо-зелено.
Комов: Вы, Леонид Андреевич, иногда просто поражаете меня своим легкомыслием.
Горбовский: Экий вы, голубчик… горячий. Это же прогресс. Во всей своей красе. Где это вы видели прогресс без шока, без горечи, без унижения?
Комов: Ну, еще бы! «И тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном»…
Горбовский: Здесь уж скорее подошло бы что-нибудь вроде… Э-э… «И тех, кто меня обгоняет, провожаю приветственным гимном»…
Логовенко: Геннадий Юрьевич, разрешите, я попытаюсь вас утешить. Кроме третьей импульсной в организме гомо сапиенса мы обнаружили четвертую низкочастотную и пятую… Пока безымянную. Что может дать инициация этих систем, мы — даже мы! — И предположить не можем. И не можем мы предположить, сколько их еще там в человеке…
(Пауза.) Что поделаешь! За спиной — шесть НТР, две технологические контрреволюции, два кризиса… Поневоле начнешь эволюционировать.
Горбовский: Вот именно. Сидели бы мы себе тихо, как тагоряне или леонидяне, — горя бы не знали. Вольно же нам было пойти по технологии!
Комов: Хорошо, хорошо. А что же все-таки такое — метагом? Каковы его цели, Даниил Александрович? Стимулы? Интересы? Или это секрет?
Логовенко: Никаких секретов.
(На этом фонограмма прерывается. Все дальнейшее — тридцать четыре минуты одиннадцать секунд — необратимо стерто.) 15.05.99 М. Каммерер
(Конец документа 19)
***
Стыдно вспоминать, но все эти последние дни я провел в состоянии, близком к эйфории. Это было так, словно прекратилось вдруг невыносимое физическое напряжение. Наверное, нечто подобное испытывал Сизиф, имея возможность немножко посидеть на вершине, прежде чем начать все сначала.
Каждый землянин пережил большое откровение по-своему. Но, ей-же-ей, мне оно досталось все-таки злее, чем кому бы то ни было.
Сейчас я перечитал все, уже написанное выше, и у меня возникло опасение, что переживания мои в связи с большим откровением будут поняты неправильно. Может возникнуть впечатление, будто я испытал тогда страх за судьбы человечества. Разумеется, без страхов не обошлось — ведь я тогда абсолютно ничего не знал о люденах, кроме того, что они существуют. Так что страх был. И были краткие панические мысли-вопли: «Все, доигрались!» И было ощущение катастрофически крутого поворота, когда руль, кажется, вот-вот вырвет у тебя из рук и полетишь ты неведомо куда, беспомощный, как дикарь во время землетрясения… Но над всем этим превалировало все-таки унизительнейшее сознание полной своей профессиональной несостоятельности. Прошляпили. Прохлопали. Проморгали. Профукали, дилетанты бездарные…
И вот теперь все это отхлынуло. И между прочим, совсем не потому, что Логовенко хоть в чем-то убедил меня или заставил себе поверить. Дело совсем в ином.
К ощущению профессионального поражения я за полтора месяца уже притерпелся. («Муки совести непереносимы» — вот одно из маленьких неприятных открытий, которые делаешь с возрастом.) Руль больше не вырывало у меня из рук — я передал его другим. И теперь, с некоторой даже отстраненностью, я отмечал (для себя), что Комов, пожалуй, слишком все-таки сгущает краски, а Леонид Андреевич, по своему обыкновению, чересчур уж уверен в счастливом исходе любого катаклизма…