Булатный перстень
Шрифт:
— Точно — не сговаривались, — согласился Новиков.
— Ну, я-то присяги не давал, — с некоторым сожалением сказал Ефимка.
— Я — давал! — встрял Ероха.
— Молчал бы, царева кабака угодник.
— Давал же!.. Или я от нее уклонился? Да я с этим чертом в подвале сидел, как каторжник! Ведро поганое за ним выносил! Михайлов! Да что ж ты никак не поверишь?.. — Ероха чуть не плакал. — Вот ты так решил — и я так решил!.. Мне или обратно во флот — или камень на шею да с пирса в воду!..
— Ты поучи его, крестничек, как камень на шею навязывать, — посоветовал Михайлов. — Идем, братцы. Крестничек, ты что?
Ефимка, повернувшись, высматривал пропавшую в волнах лодку.
— Думаю — дома спросят про море, что расскажу?
— Ты о чем? — удивился Новиков.
— О море. Он ведь моря-то и не разглядел. Разве что ветер… — отвечал Михайлов.
Они переглянулись — внутренний взор предложил обоим одну и ту же картинку: узкая песчаная полоса, справа и слева уходящая вдаль, бог весть на сколько верст, и впереди — бескрайнее море, нагоняющее на берег высокие, аршина в два, волны, словно желая подмыть его и опрокинуть тебя, крепко стоящего на расставленных ногах; и солнечный свет с небес падает на воду, делая ее не бурой, как в осеннюю хмурую погоду, а сияюще-зеленоватой, и все это великолепие — твое, и ты улыбаешься от счастья, хотя ветер и заставляет щуриться…
— Разглядел я море, — обиженно буркнул Усов. — Морем, чай, до Кронштадта и обратно добирались.
— То не море, — убежденно сказал Михайлов. — То — вода, и на ней суета почище, чем на Невском проспекте. Там и окоема нет, со всех сторон берега видны. А кабы ты остался на берегу до утра, то и увидал бы истинный морской простор.
— Как же я по нему истосковался, — вздохнул Новиков. — Знать, не судьба. Или обратно попроситься?
— Не вздумай. Брюхо свое пожалей.
— Да брюху-то что? Ведь не в океан выходить — вы у берега болтаться будете. «Мстиславец» теперь у Свеаборга, что ли, ходит?
— Угрюмов сказывал, у Сомерса в дозоре. Сторожим зверя у норы. Авось высунется.
Положение было уже почти комическим. Шведский флот ушел от Гогланда в гавань Свеаборга, укрылся там и не выказывал ни малейших намерений выйти в открытое море. Должно быть, Карл Зюдерманландский, который и сам-то себя моряком не чувствовал, набрался страха во время баталии. Русский флот бдительно стерег его, но как выманить — никто не знал. По столице ходила шутка графа Воронцова: он-де советовал государыне разослать по всей Финляндии правительственные листки, в которых было бы обещало десять тысяч рублей вознаграждения тому, кто укажет дыру, где прячется бедный шведский флот. Опытный граф полагал, что шведский Густав не выдержит оскорбления и прикажет брату выводить корабли с фрегатами, а не высылать гребные суда, чтобы бродили вдоль берегов и отщипывали отбившиеся от своих русские боты и баркасы.
Александра не слышала разговора, только видела спины, и ей казалось нелепым, что Михайлов, только что выпроводивший Майкова из России, в ответ на новиковские шутки хохочет. Впервые ей пришло в голову, что она играла с огнем — это не светский щеголь, которому можно запросто дать отставку, это что-то иное, непонятное и непредсказуемое, вроде медведя, который не только силен, но и отлично осознает свою силу. Тем важнее было поговорить с ним — в конце концов, он достоин если не пылкой страсти, то уважения, пусть даже уважения с привкусом страха. Ради того, чтобы понять это, стоило удирать в Кронштадт и бегать по Котлину, как глупая девчонка, как шальная смольнянка…
Мужчины шли вдоль берега по влажному песку, Александра — следом, по песку сыпучему, за кустами, то злясь, то моля Бога, чтобы удалось поговорить с Михайловым наедине. Потом Новиков взял палку с фонарем на плечо и пошел впереди, о чем-то тихо переговариваясь с Усовым, Ероха и Михайлов молчали. Так добрались до края леса, повернули на какую-то разбитую дорогу. Александра тоже вышла на нее, идти сразу стало легче. Она то отставала, то нагоняла, прячась за деревьями.
Одолев луга и пустыри, оказались возле кронштадтского крепостного рва. По ботардо мужчины гуськом перебрались на сторону крепости, Александра — за ними. Дальше их путь лежал мимо ворот, вдоль крепостной стены, над бастионами, к югу, и тут уж отшагали не менее двух верст, пока у южного ботардо стена не кончилась. Михайлов уже заметно прихрамывал. Дальше повел Ероха — он знал какие-то проходы между мастерскими, и довольно неожиданно дорога вывела Александру, не выпускавшую мужчин из виду, прямо к Итальянскому пруду.
Оттуда все четверо пошли к большому пирсу, разделявшему Купеческую и Среднюю гавани. Александра заволновалась. Вся надежда была — что они все-таки разойдутся в разные стороны, и Михайлова удастся перехватить хоть на две-три минуты. Этого довольно, чтобы объяснить ему свои поступки и уйти с гордо поднятой головой.
Так и вышло.
— Где ваша посудина? — спросил Новикова Михайлов.
— В Петербуржской пристани, отсюда пара шагов.
— Ну так давай прощаться.
Новиков и Михайлов обнялись, потом Михайлов повернулся к Усову.
— Бог в помощь, крестничек. Возвращайся в Тулу, да вперед не дури. Там твое место. Присмотри за ним, Володька.
— Не стану. Обидно лишь — такие хлебцы пропали… Ну да я попробую новые сварить. Я все записывал — какая руда, откуда, пропорции. Может, выйдет. Тогда вернусь — и сразу к Кулибину, меня уж научили.
— Что стоишь пень пнем? Обними крестного батюшку, — велел Новиков. — Скажи — писать ему будешь.
Михайлов облапил Усова и легонько оттолкнул.
— Чего нежности разводить? — сказал он. — Ну, с богом!
— С Богом!
И они разошлись. Новиков с Усовым, покинув пирс, свернули вправо, к причалам Петербуржской пристани, а Михайлов — в сторону маяка, что уже горел в конце пирса, у входа в Петровский канал. Ероха же, видя, что его с собой не зовут, сперва постоял несколько секунд в растерянности, потом побежал за Михайловым и заступил ему дорогу.
— Михайлов! Ты твердо решил? Не брать меня? — спросил он.
— Сам-то ты что хочешь? Я коли решаю — то, как в азбуке, «рцы слово твердо». А ты?
— Вот те крест! — Ероха перекрестился. — Ну, что еще?!.
— И как ты собрался держаться? — с любопытством поинтересовался Михайлов. — Ей-богу, я даже вообразить не могу…
— Я способ придумал, — право, сам придумал! — быстро заговорил Ероха. — Пока в подвале с этим голубчиком сидел. Всякий раз, как мысль в голову придет, я ей, дуре, сперва говорю: нет. А ежели полчаса ей долдонишь «нет», а она, подлая, не унимается, тогда я спрашиваю себя: кто ж ты такой, ежели дня без водки не можешь? Продержись всего лишь этот день, чтобы самому себе показать, что ты не тряпка. И до ночи как-то выходит…