Бульвар под ливнем (Музыканты)
Шрифт:
Андрей сокращает путь, идет дворами, хотя он не знает, для чего ему надо спешить домой. Что ждет его дома? Что вообще его ждет? Андрей остановился у очередной кучи горящего мусора, вытянул руку и вдруг легко и просто отпустил футляр со скрипкой в огонь. Будто пачку ненужных газет. Решение пришло мгновенно, когда казалось, что ни о чем не думал.
Андрей поднялся на лифте. Позвонил в дверь.
Кто-то стоял в коридоре, поэтому дверь сразу открыли. Андрей не понял, кто это был. Он вошел не глядя. Он приготовился к встрече с матерью. Когда поднял глаза, увидел,
— Тебя давно ждет мама, — сказала Рита Андрею. — Я теперь ухожу. До свидания.
Рита сняла с вешалки пальто и быстро его надела.
— Провожу тебя, — сказал Андрей.
— Нет. Я сама. Я приходила к твоей маме, а не к тебе.
Андрей не успел что-нибудь ей сказать, как Рита уже открыла дверь лифта, села в лифт и поехала вниз. Щелкали тормозные устройства на этажах, а потом внизу громко стукнула дверь. Рита вышла из лифта.
И почему-то только теперь Андрей понял, что он без скрипки, что ее с ним нет. И не случайно, совсем нет. Что он вернулся без нее совсем… Он даже не знает, в каком дворе он ее бросил в горящий мусор. Все правильно. Все-все правильно. И не надо больше ни о чем думать. Ни теперь, ни потом. Все-все было правильно.
Андрей никогда еще не пил вина. Не пробовал. Взять бы и попробовать с соседом какого-нибудь портвейна, или вермута, или что там пьют.
Андрей прошел в ванную комнату, пустил в раковину сильную струю воды и начал умываться. Мать стояла рядом, молчала. Она не сказала еще ни слова. Но потом она заговорит. Надо к этому приготовиться. Ни к чему он больше не будет готовиться. Андрей, вытирая лицо полотенцем, спросил:
— Зачем приходила Рита?
— Она побыла со мной, — сказала мать. — Просто так.
— Ты ее позвала?
— Она пришла сама. Сказала, что ты тоже скоро придешь, и чтобы я не волновалась.
— И все?
— Все. Но мне было очень приятно, что она пришла. В такой день.
Открылась дверь у соседей, и выглянул Петр Петрович. Конечно, он был слегка пьян. Счастливый человек.
— Девушка ушла? — спросил он.
— Ушла, — сказал Андрей.
— Ага. А ты уже пришел?
— Пришел.
Сквозь двери просунулась женская рука, и сосед исчез.
По-ночному очень резко зазвонил телефон. Трубку снял Григорий Перестиани.
— Тебя, Кира, — сказал он.
Кира Викторовна взяла трубку.
Говорила мать Андрея. Ее голос Кира Викторовна сразу узнала. Вначале не могла понять, о чем она говорит.
— Он уничтожил скрипку…
— Как — уничтожил?
— Я у него спрашиваю, где скрипка? А он говорит, нет ее совсем. Я растерялась. Я вот к вам прямо ночью… Я не понимаю, как мне… как ему…
— А где он сам? — спросила Кира Викторовна. Она вдруг почувствовала, что тоже растерялась. Может быть,
— Он дома. Он сказал, что с музыкой у него все покончено. И больше не захотел говорить. — Слышно было, как она борется со слезами. — Кто в этом виноват? Я не понимаю! — вдруг закричала она с болью в голосе и уронила на рычаг трубку.
Кира Викторовна медленно положила трубку, потом встрепенулась и начала быстро одеваться.
— Ты куда? — сказал Перестиани и схватил ее за руку.
— Андрей Косарев что-то натворил. Я должна немедленно поехать к ним.
— Не смей. Во-первых, двенадцать часов ночи. Во-вторых, успокойся. Хватит экспериментов. — Григорий едва не силой отобрал у нее шубу. — Кира, успокойся. Сядь.
— Я не могу. Я должна…
— Ты должна подумать вообще, что ты делаешь. Я давно хотел с тобой поговорить. Ты сама неровный, экспансивный человек. Ты навязываешь им свою волю, свое понимание и отношение к музыке. Запрягла этих двоих в одну упряжку, потому что тебе так хочется. Тебе хочется видеть их в таком качестве. Тебе, а не им самим. Кира, ты меня слышишь?
Она сидела на круглом табурете прямо на своей шубе. Она была похожа на девочку, которую привели с вечернего спектакля, и теперь она очень устала.
— Я слушаю тебя, — сказала она.
— Хорошо, в другой раз.
— Что — в другой раз?
— Поговорим о тебе.
— Сейчас поговорим.
— В другой раз.
— Нет, сейчас. Другого раза не будет, потому что я опять буду прежней. Принеси сигареты.
Григорий принес сигареты, и она закурила. Он сел напротив на круглый табурет. Пепельницу он поставил на пол.
— Говори, я слушаю.
— Сегодня я наблюдал за тобой.
— Ну?
— Ты помнишь, как ты ушла со своего последнего выступления?
— Помню.
— И я помню. Это похоже на то, что произошло сегодня.
Она не ответила. Стряхнула с сигареты пепел.
— Не в такой степени, конечно. Но все-таки. Ты повернулась и пошла за кулисы. Ты отказалась от исполнительской деятельности. И сразу. А теперь ты что делаешь? Ты заставляешь их выступать в таком качестве, как тебе того угодно. Бегаешь, разыскиваешь. Ты их выволакиваешь на эстраду. Составляешь ансамбль.
Она продолжала молча курить.
— Тебя предупреждали не делать этого. Изменить в крайнем случае состав. Или вообще выпустить от класса одного исполнителя. Они должны быть исполнителями. Это прежде всего. Я так понимаю. Ты должна готовить солистов. Ты сама была солисткой.
— Я была плохой солисткой, — сказала она.
— Неправда.
— Правда. Им я этого не позволю.
— Что?
— Быть плохими музыкантами.
— Прости, что же ты им позволишь? Им лично?
— Быть хорошими музыкантами.
— Когда же?
— Когда они станут людьми. Поймут, что музыка не терпит личных счетов. И что только от общего, совместного, можно прийти к индивидуальному.
— Ты, ты, ты.
— Да. Я, я, я! Больше я ничего не умею!..
— Я устал от твоих постоянных проблем. У меня даже юмор кончается на эту тему.