Бумажная крыса
Шрифт:
Следующее пробуждение заставило меня окончательно смириться с действительностью. Хома, наскоро сварганив завтрак, жадно уплетал его, хрипя и чавкая. Глаза его пучились при заглоте из-за толщины куска. Зажав лапами, он спроваживал в глотку глазунью с ветчиной. Желток с плавленым сыром сочились сквозь когти.
Умывшись после трапезы, почистив усы, Хома напялил единственный в моём гардеробе костюм, подарок бывшей девушки, и со словами: «Чао, дружок, уже опаздываю!» – отправился вместо меня на работу. Охранять офис.
От голода, однако, сводило кишки, а в Хоминой
– Как, ты послал нашего Саныча?! – рек я в изумлении.
– Его-его, дружище, – отвечал Хома, пережёвывая ужин. – Он единственный, идиот, принял меня за тебя и посоветовал побриться, а остальные и как звать-то тебя не помнят.
– Да ну?! – усомнился я.
– Точно-точно, на-ка вот сырку, гулёна, нам подняли зарплату…
– Не может быть! – чуть не взревел я в отчаянии.
– Ага, – уверил Хома. – Хочешь пельмешку?
Хоть Хома и предупредил меня, что после ужина ожидает гостью, я всё-таки поразился, когда ею оказалась любимая моя Наташка Киселёва, наш офисный менеджер. Три месяца, упомянутые со злобой хомяком, прошли в безуспешных ухаживаниях за этой грудастой особой.
– Чтоб вас черти целовали! – пищал я в гневе слабым голосом, когда хомяк на глазах у меня принялся обрабатывать Натаху. О, должен признаться я, это не безынтересное зрелище! Сначала хомяк чистит самку, потом себя, затем входит и несколько секунд работает, как отбойный молоток, после чего снова чистка – и всё заново. Так два часа – и безмятежный сон. Нельзя также сказать, что Наташку смущали его усы – скорее, напротив. Я даже пожалел, что в свое время не отрастил себе такие же, тогда, возможно, всё бы и получилось.
Всю ночь я спал с рвущимся сердцем: как только засыпаю, тотчас вздрагиваю, обливаюсь холодным потом и долго потом успокаиваюсь, чтоб снова заснуть.
– Какой милый у тебя зверюшка! – заметила с утра сильно помятая, но довольная Натаха, склонившись над моей измождённой тушкой.
– Кого-то напоминает… Хворый он что ль у тебя?
– Да брось с ним возиться, живёт тут один бездельник, – проворчал Хома, расхаживая по комнате в чём мать родила. – Собирайся на работу лучше: опаздываем.
– Хотят – зарплату повышают, хотят – опаздывают, – размышлял я в одиночестве. Мерно покачивалось колесо. «Долбаное колесо». Я начинаю понимать, почему Хома так ненавидел его. Оно вызывает во мне те же чувства. Безжалостная машина. Кажется, если залезешь в него, то уже не остановишься – так и будешь крутиться непрерывно. Это, наверно, как работа: не хочется, но надо, надо каждый день. Или работа это совсем другое: у них же выходит получать и от неё удовольствие?.. Эх, когда-нибудь придётся всё-таки освоить и это ремесло, но пока я боюсь залезать в колесо – только тихо раскачиваю снаружи лапкой. Да, я почти уже совсем озверел, несмотря на небольшой срок пребывания в клетке. Лазаю по решётке, цепляюсь клыками за неё – и вишу, вишу… Всё же стоит напомнить вечером Хомуилу Хомовичу насчёт подружки для меня – авось, не откажет. Не жалко же ему будет самочки.
За ужином я решился поведать хомяку о желании. Поглядывая со страхом на скрипучее колесо и грызя нервно когти, я высказал:
– Ну это, Хом… наболело у меня, понимаешь?
– А как же! Понимаю, ты говори, – ответил хомяк и закурил душистую папиросу.
Вселенское позорище
Мы гуляли по Арбату веселые от солнца и слегка пьяные. Шли втроем – меж нами девушка теснилась симпатичная (по крайней мере, нам так казалось), – и мы с удовольствием прикладывались лапами к её костистой привередливой заднице: друг к одной половинке, я – к другой. Иногда, фыркая, она помахивала на нас руками – так, для порядку, – отбивала руки нам, понимаешь, для порядка. А мы только посмеивались, и менялись для разнообразия местами.
Так мы и шли: смеялись и слагали песни, тут же пели их и зарабатывали деньги. Люди вокруг боялись петь песни, боялись сделать самостоятельный шаг, и оттого ходили друг за другом, циркулируя по улице, как мелкие частицы по вене, а нам кидали деньги за то, что мы другие и – поём песни, хотя и несчастливы, а они счастливы – и платят за своё счастье.
А деньги все были грязные: всё доллары да евро – ни одного рубля замусоленного не попадалось. Но мы всё равно брали их деньги, и люди смеялись над нами, и даже решались танцевать и хлопать в ладоши в знак благодарности за сделку.
Всё-таки весёлые были это люди, что ни говори: куда уж веселее, чем, к примеру, сливной бачок, или форточка, или тумбочка, или гвоздик и молоток. Так что мы считали, что сделали правильный выбор, оказавшись здесь в нужное время.
К тому же чуть позже примкнул к нам человек один. Сам-то он был такого свойства, что все прохожие от него сразу открещивались, – грустнели и, молясь, чтоб он оставил их в покое и не вымогал счастья, стучали головами об асфальт. Но всё это те самые люди боялись уронить кусочек счастья, будто счастье можно потерять как какой-нибудь ошмёток сыра, что обязательно вывалится из кармана, если долго его не ешь, – а мы не боялись и нам пришёлся по вкусу новый человек. Мой друг попробовал его и одобрил, а я всегда верил, что у друга моего отменный вкус.
Но вокруг все корчили рожицы, привередничая и брезгуя новым человеком. И мы плюнули тогда на предрассудки густыми голодными слюнями, и ушли пропивать все наши денежки. Купили водки с апельсинами и уселись там, где погаже, чтоб никто не завидовал.
Человек наш рассказывал всякое: о вселенской любви, например, о хали-гали, о том, как в храмах Будды кормят и как они будто славят там Будду. А когда мы пошли за догонкой, в магазине кто-то рыкнул:
– Бомж!
– Уходи, бомж! – послышались голоса. – Кто запустил в магазин бомжа?! Я-то не понял о чём, собственно, идёт речь, но отчего-то как-то сразу обиделся, интуитивно, видно. И выступил вперёд, и сказал им всем:
– Не трогать бомжа, пока не разберёмся!
Тогда наш бомж опустил голову и вышел. Я догнал его на улице и спросил:
– Что случилось, друг?!
– Ты назвал меня бомжём, во что! А я пять машин оставил в Казахстане и жену красавицу. Я всё бросил, а ты мне – «бомж»!»
Я говорю:
Конец ознакомительного фрагмента.