Бумеранг Зорича
Шрифт:
Расспрашивая Машу о жизни Великого Поэта в Михайловском, Зорич то и дело допытывался, не известно ли ей или кому-нибудь другому, возле каких деревьев мог ходить Пушкин, под какими отдыхать. Он доверился Маше, что его занимает мысль, высказанная академиком Лихачевым о том, что в Михайловском деревья помнят Пушкина. Зорич уверял, что у деревьев есть действительно механизм памяти.
Вечером, когда рабочий день закончился, когда экскурсанты разъехались по кемпингам, турбазам или отправились в свои города, Маша пригласила Зорича в свою небольшую, всю уставленную книгами комнату, приготовила чай и начала рассказывать о Пушкине. Она говорила без пафоса, но с каким-то присущим ей одной вдохновением, без механического, каждодневного повторения одного и того же для новых групп экскурсантов. Маша делилась сокровенными размышлениями
VI
Человек должен верить, что непонятное можно понять, иначе он не стал бы размышлять о нем.
Это был необычный вечер для обоих – Зорич не просто узнавал что-то новое, он по-другому воспринимал то, что, казалось, знал хорошо и прежде. И Маша как бы заново соединяла все известное о поэте в одно целое. Не только для Зорича, но и для себя она теперь вновь открывала жизнь поэта. Она процитировала Зоричу известные строки о том, как однажды сюда в июне 1825 года нагрянули гости, друзья Пушкина. Позже они об этом напишут, что встретили Пушкина в лесу: «…он был в красной рубахе, без фуражки, с тяжелой железной палкой в руке. Он нас сейчас же узнал, а Зенович, неповоротливая и неловкая фигура, от радости стал бросать свою шапку, крича: «Виват, Пушкин!»
Маша припомнила еще одно описание, которое также могло пригодиться Зоричу в его исканиях. Она предупреждала, что поэт может выглядеть совсем не так, как на популярных портретах. Маша прочла воспоминания одного из давнишних жителей этих мест – Лапина. Он увидел Пушкина на местной Святогорской ярмарке, описал его костюм, сцену, происшедшую на этой ярмарке. Пушкин сделал какое-то замечание толкнувшему его полицейскому чину, тот вознегодовал, полагая по его костюму, что это какой-нибудь цыган. Полицейский вызвал караул, и Пушкина повели в кордегардию. Из-за страха Лапин не пошел вслед за задержанным поэтом, хотя ему очень того хотелось. Пушкин был небрит, нестрижен и в этаком странном виде… Что случилось? А может быть, это был и не Пушкин, а действительно какой нибудь цыган?..
Несмотря на позднее время, а вечер был летний, июньский – самый разгар белых ночей и в этом краю, что не так уж далеко от невских берегов, – Маша повела Зорича к месту, где росла прежде знаменитая старинная сосна. В 1944 году по этим местам проходила линия фронта, прямо по берегу реки Сороти. На сосне гитлеровцы оборудовали наблюдательную вышку. Вокруг они спилили сорок тысяч сосен для устройства блиндажей и окопов. И эта знаменитая древняя сосна могла погибнуть. После освобождения на ней обнаружили следы пилы, но дерево было таким могучим, что гитлеровцы отступились от него. После войны сосну долго лечили, убрали вокруг нее чудовищные следы войны. Это помог сделать местный лесник Николай Дмитриевич Шендель и его товарищи: Василий Кондратьев, Иван Васильев, Иван Петров. Они очистили искалеченные корни дерева, заделали щели, подкормили сосну специальными удобрениями, обнесли ее ограждениями. Поныне здравствует древняя сосна, герой-дерево!
За первые же дни Зорич сумел снять несколько кассет записей изображений более поздних слоев, колец деревьев, но снимка Пушкина получить ему не удавалось. Он понимал, что предстоит кропотливая работа с каждым деревом, чтобы найти не только в глубине те кольца, где могло быть зафиксировано изображение Великого Поэта, но прежде всего определить высоту, которая 160 лет назад, во времена поэта, была ему вровень.
Зорич чертил графики, вел измерения, в некоторые дни вообще не появлялся в парке, пытаясь с помощью уже накопившихся записей-фиксаций вывести, определить систему, которая позволяла бы измерять скорость роста деревьев на определенную высоту, роста стволов за минувший век.
Но однажды в парке его ждала неожиданность. Забравшись по лесенке невысоко, он обследовал ствол одного из крайних в аллее Керн деревьев. И вдруг услышал: «Стасик! Что ты здесь делаешь?» Голос был ему хорошо знаком. В аллее стояла изумленная Валери-Ка, сотрудница института. Он испугался, хотя тотчас вспомнил, что институтские коллеги,
Деваться было некуда. Зорич спустился с дерева, стараясь спрятать за спину чемоданчик, и никак не находил подходящего объяснения. Но с Валери-Кой ему невозможно хитрить, изворачиваться: Валери-Ка догадливый и проницательный человек, всегда отличалась тактом и искренним дружелюбием. Видя его смущение, она стала успокаивать его, коллеги не узнают о его пребывании в Михайловском…
Это было важное предупреждение: встречи с коллегами Зоричу не сулили радости…
Попросив ее до времени молчать, он признался в своем намерении получить портрет Пушкина из клеток деревьев. Она была восторженным человеком, а сейчас онемела, понимая невероятность замысла товарища, Зорич стал расспрашивать об институтских делах. Валери-Ка оживилась, рассказала, как восприняли его уход из лаборатории: шеф хотя и ругался, но подписал приказ об отпуске, а не об увольнении, но ведь срок-то отпуска истекает. Зорича могут уволить. Потом вспомнила о патентном свидетельстве, которое прибыло на его имя и на имя профессора Жужгова. Открытием в биологической защите растений от болезней заинтересовались практики, о чем недавно писала институтская газета. Зорич расспрашивать об этом не стал, он был увлечен другим.
Они вместе придумали, что Зорич напишет заявление с просьбой предоставить ему отпуск за свой счет, так как занят опытами, связанными с жизнью растений; в опыты не хотел бы преждевременно посвящать других.
– На какие средства ты существуешь? – осторожно спросила Валери-Ка. Зорич молчал.
– Слушай, Стасик, давай я пришлю тебе денег?
Словно бы очнувшись от забытья, он с благодарностью пообещал дать телеграмму, если окажется в полном безденежье.
VII
Общепринятое мнение, будто наука а поэзия – две противоположности, большое заблуждение… неправда, что истины науки лишены поэзии… Люди, посвятившие себя ученым изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не только так же, как другие люди, но даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов.
Солнце садилось, экскурсанты покидали заповедник, Зорич прекращал свои работы. Затем он шел в комнату к Маше, и она в беседах открывала ему все новые и новые страницы жизни Великого Поэта в Михайловском. Маша обратила внимание Зорича на то, что впервые Пушкин побывал здесь в 1817 году, по окончании лицея, а затем и в следующем году. Следовательно, Зорич может встретить в годичных кольцах и юный облик поэта. Это будет большая удача, так как очень мало портретов той поры сохранилось. Следует помнить и то, что последний раз Пушкин приезжал в Михайловское в 1836 году, когда привез прах матеря, чтобы захоронить в Святогорском монастыре… Еще Зорич узнал, что не только Болдинская осень была плодотворной порой поэта, но и здесь, в Михайловском, он задумал и написал более ста произведений, и среди них такие выдающиеся, как главы из «Бориса Годунова», «Евгения Онегина» и многое другое.
Маша наизусть знала странички, даже расположение строк в произведениях поэта и много вечеров кряду просвещала Зорича. Здесь она передала ему и много таких сведений, которые знали лишь истинные ученые-пушкиноведы. Зорич прочел и книгу главного хранителя Михайловского, который уже много десятилетий по крупицам собирал материал, исследуя и систематизируя его, сопоставляя и выстраивая в четкую, жизненно правдивую хронику пребывания Великого Поэта в Михайловском. В этой книге Зорич прочел: «В первые дни ссылки деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Все его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю. С утра приказывал седлать и уезжал в никуда. Стремительно несущегося всадника можно было встретить очень далеко от Михайловского… (Здесь Зорич подумал, что нужно будет поинтересоваться, не сохранилось ли где-нибудь в округе древних деревьев, которые укажут, где именно бывал поэт.) И конь и седок возвращались домой уставшими. Он исколесил всю округу – деревни и села Новоржева, Опочки, Острова, Пскова, Порхова, а однажды чуть было не очутился под Новгородом.