Бунт Афродиты. Tunc
Шрифт:
Три месяца! Но они прошли, как замедленный сон; мы отдались чарам ленивой корабельной жизни, поддались гипнозу забвения. Впору говорить об острове Калипсо — я даже перестал делать заметки, забыл свои вычисления. Читал, как выздоравливающий. Я даже почувствовал облегчение, отрешившись от постоянных полубессознательных дискуссий с самим собой, которые всегда составляли, так сказать, leitmotipe моей ежедневной жизни — настолько мощный, что, могу откровенно признаться, не было до последнего времени ни единого мгновения, когда бы я не был полностью поглощен самоанализом. Незримый цензор в резиновых сапогах расхаживал у порога подсознания Чарлока — о, куда более сведущий, чем седобородый фрейдистский. Изначальный биологический цензор, скорее похожий на солдата, стоящего на часах у лондонского Тауэра.
Конечно,
— Нет, дорогой. Разве ты забыл, что почти всеми акциями казино владеет фирма? Полагаешь, они позволят мне проиграть в свой медовый месяц? Мы выиграем, Феликс, — но какой в этом смысл!
И в самом деле. Я бросил свои списки за борт и смотрел, как они спланировали на бледную воду.
Фирма была вездесуща, хотя её присутствие проявлялось в странной тактичной форме; я не имею в виду просто то, что капитан и команда судна знали, кто мы такие, и получили указание относиться к нам с особым вниманием. Все было несколько сложней. В каждом порту, куда мы заходили, нас скромно встречал представитель фирмы и возил по местным достопримечательностям, словно вторых членов королевской семьи. Это было особенно приятно в странах, языка и обычаев которых мы не знали, к примеру в Камбодже, Индии. Тем не менее подобная ненавязчивая опека в конце концов начала тяготить. Очень часто хотелось осмотреть чтото, оставаясь анонимным постояльцем флорентийского отеля, но очередной губернатор приглашал нас к обеду. Ох уж эти огромные мрачные губернаторские дома с креслами, обитыми ситцем и охающими под тобой, с мамонтоподобными бильярдными столами, отвратительными картинами и несъедобной едой. Я вздыхал — мы оба вздыхали, — но, делать нечего, приходилось принимать приглашения. Конечно, чаще это случалось к востоку от Суэцкого канала: Средиземноморье не было нам чужим, не требовался нам гид в Афинах или Иокасленде торчащих дыбом минаретов. Но в Афинах было непривычно тихо — казалось, все покинули город, кто уехал за границу, кто на острова. Я ничего не мог узнать о Баньюбуле или Кёпгене, как ни старался. Было у меня мимолётное желание пройтись по Плаке и, может, заглянуть в номер седьмой, но я отказался от этого, убедив себя, что времени мало. Но в Стамбуле мы не удивились, завидя маленький белый катер, летящий навстречу кораблю, и Иокаса за штурвалом — это было задолго до того, как рассеялся туман, открывая древний город, миражом дрожащий среди бастионов, заросших тюльпанами. Я увидел здоровенную, уверенную ладонь Иокаса, скользящую по канату трапа, как щупальце глубоководного кальмара; следом и он сам предстал перед нами со своим застенчивым прыгающим взглядом. Он с искренней нежностью обнял нас, прижимая к груди. С собой он принёс коекакие подарки: газеты, черноморскую икру, турецкие сигареты, редкостные украшения для Б. Мы провели день, сплетничая под белым тентом и глядя, как город выплывает из морских глубин. Ланч нам накрыли на палубе, и Иокас не раз поднимал бокал шампанского и произносил знакомые друидские тосты, благословляя наш союз. Бенедикта выглядела восхитительно в своей новой смуглой коже, волосы под соломенной шляпой стали как золотистый натуральный шёлк.
— Никогда не видел её такой спокойной, такой здоровой, — тихо сказал мне Иокас, и я был с ним согласен.
Он был полон новостей об имении и, конечно, о птицах и в какой они форме. Бенедикта жадно расспрашивала его. Больше того, в какойто момент она захотела остаться на неделю, но график путешествия и без того был слишком насыщенный… Омар, старший сокольничий, умер, но Саид заменил его и прекрасно справлялся с делом. Придумал новый способ приманивать дичь. И так далее и тому подобное. Но среди этой массы новостей было и коечто о других друзьях и знакомых: Карадок, например, — в НьюЙорке, готовится лететь к месту своей новой авантюры. Карьера Графоса идёт по восходящей после того, как он едва не загубил
— Он успешно работает в Москве, ему осталось пробыть там год или два. Я знаю, у тебя его рабочие тетради. — (По правде сказать, одну из них я взял с собой в путешествие.) — Что потом? — Иокас сверкнул золотой улыбкой и потёр руки. — Он получит большое вознаграждение и будет свободен продолжать свои исследования.
— А та икона?
— Да, мы нашли икону, которую он ищет; она в целости и сохранности и ждёт его. Но сначала дела фирмы. — Иокас хихикнул. — Приманка, а?
На стоянку океанского лайнера в Стамбуле было отведено всего несколько часов; вряд ли был смысл сходить на берег на столь короткое время; стайки экскурсантов бросились по трапам вниз, набились в автобусы и получили краткое удовольствие от зрелища громадных стен из дымящегося навоза. Но мы остались сидеть на палубе, вяло болтали, пока они не вернулись и эхо предупредительного гудка не взлетело к небу. Бенедикта, опершись на поручень, смотрела на воду.
— В былые времена, — мечтательно говорил Иокас, — птичьи ярмарки проходили по всей Центральной Европе, я имею в виду певчих птиц. Её отец был знаменит своей коллекцией и на всех выставках получал призы. Говорят, он первый придумал ослеплять птиц, чтобы они лучше пели, — это делалось при помощи раскалённой медной проволоки. Говорят, операция проходила легко и безболезненно. Одно время он наладил крупную торговлю певчими птицами, но бизнес заставил его отказаться от этой забавы. Теперь этим интересуются только немногие специалисты: все ярмарки прекратили своё существование. Думаю, в современном мире для них нет места.
— Они и вправду лучше пели после этой операции? — Любой запел бы лучше; одно чувство развивается, чтобы компенсировать потерю другого, — тебе это известно. Почему всегда стараются найти слепца на место муэдзина? Не обязательно, чтобы это были глаза. Возьми, к примеру, голос кастрата. — Он от души зевнул, едва не засыпая на ходу, и позвал: — Бенедикта, я должен покинуть тебя, дорогая. Хотелось бы мне тоже отправиться с вами, но не могу.
Пассажиры, уезжавшие на экскурсию, пыхтя, поднимались на борт, ведомые двумя толстозадыми попами — кровяными колбасами в сутанах. Бенедикта задумчиво вернулась к нам и без всяких предисловий спросила:
— Иокас, ты увольнял мистера Сакрапанта? Застигнутый врасплох, Иокас улыбнулся:
— Конечно нет.
— Тогда почему он это сделал? — сказала она, озадаченно сморщив лоб.
— Почему покончил с собой? Но он оставил письмо, где перечислил причины, заставившие его это сделать, — в большинстве своём, ты бы сказала, банальные, даже ничтожные. Хотя, думаю, когда одно накладывается на другое, трудно все это вынести. Господи помилуй! Фирма тут совершенно ни при чем.
Вид у него был потрясённый. Она облегчённо вздохнула и села.
— Ну и?..
— Мы не с той стороны смотрим на это, — продолжил Иокас, хмурясь, словно сам пытаясь разрешить загадку самоубийства Сакрапанта. — А сколько доводов можно привести в пользу необходимости жить дальше? Список будет бесконечен. Никогда не бывает одной причины, но всегда — множество. Знаешь, это забавно, но он так и не смог привыкнуть жить спокойно — почти так же не мог дождаться, когда его жена выйдет на пенсию. — Иокас както странно, чуть ли не горько, рассмеялся и хлопнул себя по ляжке. — Ах! старина Сакрапант! — сказал он и покачал головой. — Никто нам его не заменит.
Я увидел маленькую падающую фигурку.
Настойчиво зазвенел колокол, и ктото замахал Иокасу с рубки у мостика. Иокас неохотно перешёл на катер и стоял, глядя на нас с непонятной смесью любви и печали.
— Будьте счастливы, — крикнул он через разделявшую нас полосу воды, как будто предчувствовал пока невидимый разлад в наших отношениях, и крохотное судёнышко, задрав нос, легко полетело к земле.
— Идём, — сказала Бенедикта, беря меня за руку, — спустимся ненадолго вниз.
Она хотела вернуться в каюту, прилечь и поболтать или почитать — а всего вероятней, заняться любовью, пока колокол не позовёт на обед. К тому времени, как стемнело, мы снова ползли через пролив, держа путь к самым дальним уголкам земли. Колумб Чарлок! Я не верил в возможность любви без анализа — хотя знал, что излишний анализ способен повредить любви, но в данном случае имела место всего лишь удовлетворенность, приятное чувство подчинённости другому, отчего смерть кажется такой далёкой. Слово произнесено — смерть!