Бунташный остров
Шрифт:
— Все непьющие, — вздохнула она с понимающей улыбкой. — Откуда только пьяницы берутся? «Молодая» говорит: хватит в доме одного чумового, на второго не согласная. Видали, в каком нимве Васька с работы вертается? Он знает, что дома не дадут, и по затычку заправляется. «Молодая» у Алексей Тимофеича все до копейки отбирает, а бутылку разве что на большие праздники ставит. Поэтому он человек ищущий.
Я повторил, что не собираюсь сбивать его с пути праведного.
— А то смотрите! — таинственно улыбнулась старуха. — «Молодая» у нас волшебница.
Удивительно
— Колдунья, — понизила голос старуха. — Ведьма.
— И кого она заколдовала?
— А меня, — ответила она просто. — Походку отняла.
— За что же она вас?..
— Алексей Тимофеич, овдовемши, косил сюда глазом. Что было, то было. Я его, конечно, уважаю, но чтоб… да ну его к лешему! «Молодой», видать, доложили. Она женщина усмотрительная, вот и приковала меня. Вообще у нее сглаз один: лишать человека спорости.
— Это как понять?
— А вот так. Соседка Симка нашла брошенную колоду. В другом краю деревни. Замечательную колоду — овец кормить. «Молодая» шла раз мимо, увидела, она ужас до чего к хозяйству жадная. «Ах, и хороша колода! Сколько отдала?» Той бы дуре соврать, да не сообразила, призналась, что нашла. «Молодая» поглядела на нее, ласково вроде, а в глазах злость зеленая: «Везет же людям!» И легонько так колоду огладила. Что же думаете? Ни овцы, ни свиньи из той колоды больше не жрут, не пьют. Другой раз зашла «молодая» на огород к Надёге Трушиной. Таких овощей, как у Надёги, ни у кого не родилось. Люта она гряды копать. «Молодая» оглядела овощную красоту, насупилась, присела и стала землю сквозь пальцы просевать.
«Ах, хороша землица! До чего ж хороша!» Она похваливает, а у Надёги в грудях щемит. И как отвадило ее от огорода. Ноги туда не идут. Силком себя понуждала — все из рук валится. И смирилась Надёга. Сейчас грядки бурьяном заросли. Нет, «молодую» лучше не раздражать.
— А почему она не может пасынка от пьянства заговорить?
— Видать, это не по ее части. У нее тверезый закувыркается, а кувыркалу выровнять — силы нет. Она и себе самой подсобить не может, вкалывает весь божий день. Одна у ней специальность — спорости лишать.
Она поглядела на меня лукаво и залилась смехом — веселым и манчивым, каким смеялась, верно, в молодости, когда земля горела под ее легкими ногами…
Дома я застал такую картину: Вера Нестеровна сидела на корточках перед Федей Самоцветовым, трясла его и уговаривала:
— Ну, скажи, что ты врешь. Признайся, тебе ничего не будет…
— Это я написал! — обреченно, но твердо сказал Федя. Увидев меня, Вера Нестеровна выпрямилась и сунула мне знакомый тетрадочный лист: вместо полагающегося плана местности там оказались стихи.
— Этот наглец утверждает, что сам сочинил.
Я прочел:
И в сердце растрава, И дождик с утра. Откуда бы, право, Такая— Прекрасные стихи. Это Верлен.
— Я так и знала! Ты, жабеныш, написал стихи Верлена?
Я ждал, что сейчас начнется истечение соленой влаги, но скала оставалась суха и твердокаменна.
— А что такого? — с вызовом сказал Самоцветов. — А хоть бы и Верлена. Если обезьяна будет складывать буквы пятьсот миллиардов раз, она «Сагу о Форсайтах» сложит. Что я — хуже обезьяны? Я в пятьсот раз умнее, да и сложил-то всего один стишок. Сравните его с «Войной и миром» — во сколько раз он меньше? Помножьте одно на другое и разделите на это число пятьсот миллиардов. Чепуха останется.
— Опять он меня задуривает, — беспомощно сказала Вера Нестеровна. — Что ты мелешь, какая еще обезьяна сложила «Сагу о Форсайтах»?
— Резус, — нахально ответил Самоцветов.
— А почему ты пропустил четверостишие? — спросил я.
— Я маленький! — послышалась знакомая противная интонация. — Мне и так трудно.
— А трудно — не берись! — вновь подхватила воспитательские вожжи Вера Нестеровна. — Придется тебе всыпать, плагиатор несчастный!
— Нельзя, — возразил плагиатор. — Я не ваш.
— Кормить тебя, поить, спать укладывать — ты мой. А уши надрать — не мой?
— Можете не кормить, не поить и не укладывать… — И скала засочилась.
— Ох, перестань!.. Скажи, что ты больше не будешь, и катись.
Вера Нестеровна хотела капитулировать на почетных условиях. Самоцветов не проявил великодушия.
— Я еще «Крокодила Гену» сложу, — пообещал кровожадно.
— Ну, это любая обезьяна сложит. Ладно, гуляй! — И, посмотрев ему в спину, Вера Нестеровна сказала задумчиво: — Надо бы всыпать, да уж больно хорошие стихи слямзил…
Художница прислала нам «любезное» приглашение. На этот раз Маша не пробиралась сквозь репейник, не таилась в кустах, а явилась открыто, с достоинством и торжественностью герольда, уверенного в своей неприкосновенности. Была она ослепительно хороша: синяя наглаженная юбка, белая кофточка, в волосах бант. Ее приняли с должными почестями, ввели в дом, угостили водой «Байкал» и шоколадной конфетой. Пока Вера Нестеровна писала благодарственный ответ, Маша со стаканом в руке ходила по избе и спрашивала о книжках, тетрадках и разной мальчишеской дряни, вроде рогаток, лука, лодочек из сосновой коры, каких-то железяк: «Это Мишино?» В случае подтверждения предмет подвергался тщательному осмотру, а все находящееся во владениях Самоцветова с презрением отвергалось.