Буря столетия
Шрифт:
– Ра… Ра… Ральфи… Ральфи? РАЛЬФИ!
Линож и Ральфи уже миновали гастроном. Уже почти дошли до угла. Останавливаются. Оглядываются.
Майк, бросив на землю пакеты – что-то в них бьется – бежит к ним.
– РАЛЬФИ!
Рот Ральфи раскрывается, и раздается змеиное шипение. Весь его симпатичный вид испарился в момент, из-за
Линож кладет руку ему на плечи и (не отрывая взгляда от Майка) увлекает за собой. Они вместе уходят за угол.
Майк останавливается у гастронома, и лицо его полно отчаяния и болезненного ужаса. Пешеходы обтекают его с двух сторон, некоторые поглядывают с любопытством, но Майк не замечает.
– Ральфи! – кричит он и бросается за угол.
Останавливается и ищет глазами.
Люди идут по тротуарам, перебегают улицу, подзывают такси, покупают газеты в автоматах. Человека в сером пальто нет. Мальчика в оклендской куртке – тоже.
– Он полюбит меня, – говорит голос Линожа. И добавляет:
– Он будет называть меня отцом.
Майк прислоняется к стенке и закрывает глаза. Из-под закрытого века выкатывается слеза. Какая-то молодая женщина, вышедшая из-за угла, смотрит на него с осторожным сочувствием.
– Эй, мистер, что с вами?
– Ничего. – Майк не открывает глаз. – Через минуту пройдет.
– Вы свои пакеты уронили. Что-то уцелело, наверное, но что-то могло разбиться.
Теперь Майк открывает глаза и изо всех сил старается улыбнуться.
– А то как же. Разбилось. Я слышал.
– Что у вас за акцент? – улыбается молодая женщина.
– Так говорят на той стороне мира.
– А что случилось? Вы споткнулись?
– Показалось, что встретил одного человека, которого раньше знал… и как-то вдруг выпал на секунду.
Он смотрит вдоль улицы еще раз. До угла он добежал, когда Линож и Ральфи только за него завернули, и они точно должны здесь быть,
– Если хотите, я вам помогу собрать, что уцелело. Смотрите, вот что у меня есть!
Она показывает ему сложенную авоську. И протягивает ему, вопросительно улыбаясь.
– Очень любезно с вашей стороны, – отвечает Майк, и они отходят за угол.
Мы смотрим с высоты, как они подходят к машине, к рассыпанным продуктам… потом взлетаем еще выше, поворачиваемся и теряем их из виду. И видим мы теперь яркое голубое небо и воду залива Сан-Франциско, и пересекающий его, как во сне, мост, чуть тронутый ржавчиной на краях.
Парят и пикируют в воздухе чайки… и мы следим за одной из них… и кадр расплывается и снова фокусируется… на пикирующей чайке.
Мы следим за ней, и спускаемся вниз, и видим Литтл-Толл-Айленд и его мэрию. У тротуара стоит машина. Из нее выходят трое и подходят к куполу, где мемориальные доски и колокол. Одна из фигур – это женщина – идет впереди.
– Я мог бы написать Молли и рассказать, – говорит голос Майка. – Я об этом думал… я даже молился, чтобы решить, надо ли. Но когда оба выхода ранят, как выбрать из них верный? В общем, я промолчал. Иногда, особенно поздно ночью, когда я не могу заснуть, мне кажется, что я был не прав. Но днем я понимаю лучше.
Молли приближается к куполу. Медленно. В руке у нее букет цветов. Лицо ее безмятежно, печально и очень красиво. За ней у края травы стоят Хэтч и Пиппа, и рука Хэтча лежит на плечах его дочери.
Молли становится на колени у доски в память тех, кто погиб в Буре столетия. Кладет цветы у ее подножия. Теперь она слегка плачет. Она целует пальцы и прижимает их к имени своего сына.
Молли встает и возвращается туда, где ждут ее Хэтч и Пиппа. Хэтч кладет руку ей на плечи и обнимает ее.
Долгий, долгий кадр Литтл-Толл-Айленда. День.
– Днем я понимаю лучше, – говорит голос Майка.
Затемнение.