Быть русскими – наша судьба
Шрифт:
Заседание вел председатель месткома, человек до примитивности простой и неинтересный. Тем не менее он тоже заслуживает персонального упоминания. Имя четвёртое: Анатолий Касимович Асанов. Он попросил Карпелевича сообщить присутствующим мотивы моего сокращения. Карпелевич сказал: «Я представил Вадима Викторовича к сокращению потому, что его научная специальность не соответствует профилирующим исследованиям нашей кафедры». Я слушал и ушам не верил. Я ожидал чего угодно, только не этого. Неужели он говорит это обо мне – о человеке, которому сам же поручил всю работу, связанную с организацией научной деятельности кафедры? Я вспомнил, что совсем недавно мы сдали отчет, в котором указывалось, что за последние пять лет работники кафедры издали две монографии. Кто издал – там не было сказано, но автором обеих этих монографий был я. Мне на минуту показалось, что Карпелевич совершил грубую ошибку и мне теперь ничего не стоит выиграть дело. Достаточно мне только рассказать о моих публикациях, о докладах, прочитанных мною там-то и там-то, о том, что на последнем заседании кафедры моя научная активность была единодушно одобрена, о том, что некоторые мои результаты
Асанов, мне: «Вы согласны с формулировкой?»
Я – «Во-первых, я поставлен в неравноправное по сравнению с администрацией положение – я только сейчас узнал о мотивах сокращения. Почему мне не удосужились сообщить хотя бы накануне, чтобы я мог подумать, посоветоваться с друзьями, с юристом, наконец? Если профсоюз действительно защищает интересы трудящихся, то пусть местком обратит внимание на это ущемление моих элементарных прав. Мне наносят удар, подготовленный в течение двух месяцев, а на ответное движение мне даётся всего несколько минут. Разве это справедливо? Ну да ладно, я отвечу без подготовки…» И тут я начал излагать все возражения против текста представления, которые считал очень вескими. Их оказалось довольно много, я даже сам не ожидал, что их так много. И вдруг Асанов перебил меня: «Вы ещё долго собираетесь говорить? Вы говорите уже пять минут». Тут я наконец окончательно прозрел. Вот оно что! Вот он каков, Анатолий Касимович, защитник трудящихся! Он устал меня слушать! Распускайте учредительное собрание – караул устал. Анатолий Касимович высоко ценит своё время, а тут какой-то трудящийся, которого выгоняют с работы, отнял у него целых пять минут, пытаясь себя отстаивать. Какой нахал!
С Асановым мне всё стало ясно, и через две минуты я речь свою закончил.
Асанов, Карпелевичу: «Что вы на это скажете?»
Карпелевич: «Я продолжаю утверждать, что тема его научной работы не соответствует профилю кафедры».
Пока он это говорил, я вглядывался в его лицо. Видя его лицо, я не мог не воспринимать его как порядочного человека. Но то, что он сейчас говорил, мог сказать только подлец. Это было предательство, это была ложь. Предо мной в чистейшем виде демонстрировался феномен раздвоения личности, но мне трудно было вместить его в сознание. На душе стало тяжко. Всё сделалось мне безразлично, и я ждал только одного: когда закончатся эти никому не нужные формальности. Мне противостояла слепая сила, и я на мгновение оробел перед ней. В самом деле – а почему «подлость», может, это просто «чистая работа»? Вообразите: человека выгоняют за нелегальную публикацию, но всё сделано так искусно, что ни единого слова об этой публикации никто так и не произнёс. Формальности закончились, и я был уволен.
Что ж, нет худа без добра. Поскольку я теперь нигде не работаю, у меня появилась возможность поразмыслить о некоторых сторонах нашей жизни, анализировать которые прежде было недосуг. Они отражают самую суть нашего жизнеустройства. Подумав, я начал понимать, в чём эта суть заключается. Фундаментальнейшим свойством нынешней российской жизни является её иллюзорность, выдуманность, искусственность. На языке философии это точнее всего передаётся термином «небытийность». Причина её небытийности заключается в том, что она управляется некими призраками, порождаемыми специфическими особенностями нашего коллективного сознания. Конечно, поскольку эти призраки обладают таким огромным могуществом, их нельзя назвать чем-то несуществующим, но существуют они в особом смысле. Термин «существует» неоднозначен, и можно выделить по крайней мере три его значения. Существование высшего ранга, или бытийность, есть принадлежность к той объективной реальности, которая представляет собой имманентную (неотъемлемую) основу мира в целом. Именно в этом, полнейшем смысле существует, например, закон всемирного тяготения или молекула ДНК с её такими-то свойствами. Существование среднего ранга, или полубытие, есть принадлежность к субъективным данностям, но таким, которые порождаются самой человеческой природой. Это – имманентность, относящаяся не к миру в целом, а только к миру людей как таковых. Такого типа данности не обязательно соответствуют чему-то, находящемуся вне нас, но избавиться от них мы не можем. В этом смысле существует, например, юношеская влюбленность, страх перед начальством, недоброе чувство к змеям.
Третью, небытийную форму существования можно назвать конвенциональной – она присуща тому, что люди только условились считать существующим, и это их соглашение было продиктовано не реальной действительностью, а какими-то случайными обстоятельствами. К сожалению, именно в таком, наинизшем смысле существует то, что властно подчинило себе всю нашу жизнь. Нами управляет не то, что есть, а то, что считается. Отсюда и проистекает очень низкое качество нашей жизни, её ненатуральность, её дешевизна. Это странное небытийное бытие не свалилось к нам с неба, а явилось закономерным завершением длительного исторического процесса. Куда тянутся корни той идеи, по которой организовано коллективное бытие в Советском Союзе? К Ленину, а через него к Марксу, а через Маркса к европейским социалистам-утопистам, чьи имена высечены на стеле, установленной в Александровском саду близ Кремля. Вот оно, нужное слово – УТОПИЯ! Вся наша жизнь – утопия. А что такое утопия? То, что нельзя осуществить. А мы осуществили! Никто не может, а мы, русские, смогли. Ни один народ на свете не ухитрился войти в это невозможное устроение, в эту грёзу Томаса Мора, Кампанеллы, Сен-Симона и Фурье, а наш народ смог! И, смотрите, живем в этой грёзе, и хоть бы что. Но вот вопрос: сумеем ли мы из неё выйти? А на него философия ответить не может – это должна показать сама жизнь.
Такова исповедь,
Век закончился. Эпилог
Учение лже-Христа Маркса умерло в России вместе с окончанием двадцатого века. Умирало оно долго, неохотно, тяжело и гадко и норовило унести с собой в могилу как можно больше ни в чём не повинных людей. Неприглядное с эстетической точки зрения даже в пору своей романтической молодости и имевшее успех только благодаря мимикрии под христианство, к старости оно стало безобразным, и от него за версту несло трупным запахом. Но вливание в него новых сил «отцом лжи и человекоубийцей от начала» время от времени омолаживало его, и оно пожирало ещё одну порцию жертв. В 1956 году имени его ради советские танки давили венгров, в 1968-м – чехов, в 1973-м он разжёг гражданскую войну в Афганистане. А в стране, которая всё время была его главным оплотом, его старческий маразм по закону «подобное тяготеет к подобному» притянул к власти таких же стариков-маразматиков – начался ярко обрисованный в предыдущей главе его современником «застой».
А пока верхи агонизировали, низы начали выздоравливать. Диссиденты становились всё более активными, стал широко распространяться «самиздат» и «тамиздат», в 1975 году художники-нонконформисты добились разрешения устроить первую легальную выставку в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ, ходила по рукам, вызывая живой отклик, статья Солженицына «Жить не по лжи». Извечно алчущий и жаждущий правды русский народ будто пробудился ото сна и, сбросив наваждение ложной веры, начал искать настоящую. Конец семидесятых и восьмидесятые – удивительное время. Хватались как за спасательный круг кто за что мог – за Бердяева, Флоренского, Тейяр де Шардена, Честертона, Мережковского, Лосева, экстрасенсов, магов, йогу, даже за «истинный марксизм», который якобы был подменён большевиками «искажённым». Но, отведав понемногу от этих ещё недавно запретных, а теперь ставших доступными блюд, большинство народа стало возвращаться к исконной вере предков. 1988 год, когда праздновалось тысячелетие Крещения Руси, стал переломным: Русская Православная Церковь обрела полную независимость от государства, и её влияние на общество с этого момента постоянно росло. Началось широкомасштабное строительство храмов, русские люди стали крестить своих детей, и к концу века число православных приходов в России увеличилось почти в десять раз (!). Впрочем, всё это происходило на глазах большинства читателей и даже при их непосредственном участии, так что говорить о том подробно нет никакой надобности. К тому же перегружать сознание подробностями нам совсем не нужно. Ведь не для того я пригласил вас в свою тихую сельскую обитель, чтобы обмениваться воспоминаниями о разных курьёзах последнего времени, вроде выигрыша наших футболистов у голландцев, а чтобы бросить ретроспективный взгляд на закончившийся двадцатый век в целом и понять, в чём заключается его исторический смысл. Если нам удастся его разгадать, у нас появится реальный шанс ответить на главный, если не единственный вопрос, который по-настоящему волнует и меня, и вас: ЖИВА ЛИ ЕЩЁ РОССИЯ И ОСТАЁМСЯ ЛИ МЫ ВСЁ ЕЩЁ РУССКИМИ?
Вспомним, почему здесь могут возникнуть сомнения. Их порождает то обстоятельство, что начиная с XVIII века мы испытывали сильное давление со стороны Запада, который к тому времени уже твёрдо встал на путь богоотступничества. Давление это было как чисто психологическим, осуществляемым с помощью различных соблазнов, так и физическим – с помощью дипломатии, крайней формой которой были разнообразные виды агрессии вплоть до военных действий. И хотя славянофилы настойчиво предупреждали, что поддаваться влиянию Запада нам никак нельзя – даже из не осознаваемых Западом его собственных интересов, мы всё-таки ему поддавались, и иногда очень сильно. Самый страшный соблазн пришёл к нам из Европы в XIX веке – «это была овладевшая умами русской образованной публики «классическая немецкая философия». Её разрушительный потенциал был особенно сильным из-за того, что она имела совершенно безобидный вид отвлечённых умственных упражнений, и эти подслащённые таблетки пожирались у нас в лошадиных дозах, так как невозможно было заподозрить, что в них содержится смертельный яд. Казавшаяся любителям мудрости необычайно глубокой метафизика Канта, Фихте и Гегеля приглашала нас на интеллектуальное пиршество. Тот, кто хотя бы сумел понять, о чём идёт в ней речь, уже ощущал себя человеком незаурядного ума. Но самого главного в этой завораживающей метафизике не понял никто, а главное в ней, ради чего она и создавалась, заключалось в том, что это была лишь красивая упаковка, в которой всучивался старый как мир и простой как яблоко товар: желание стать как боги. Восхищённый упаковкой человек с удовольствием съедал яблоко, даже не подозревая, что повторяет поступок Адама и Евы. А последствия были точно такими же. Так немецкая классическая философия, или философия протестантизма, вымостила логикой глубокомысленных фраз путь европейцев к атеизму и антропоцентризму.
Для России же Гегель как разрушитель религиозности не подходил, здесь стал пользоваться успехом модифицированный вариант гегельянства – марксизм. Модификация состояла в том, что в центр мира ставился не индивидуальный человек, а коллективный, что импонировало чувству христианской солидарности, и что в своём обещании всеобщего светлого будущего эта ловкая компиляция не подавляла чувство религиозности, а, напротив, к нему апеллировала. И то и другое оказалось как раз тем, что было нужно русским, ещё носившим в глубине души евангельскую этику, но не желавшим выглядеть мракобесами, отрицающими истинность научной картины мира, в которой нет места Богу.