Царь-Космос
Шрифт:
К первой самостоятельной операции Пантёлкина начали готовить в марте 1918-го, наскоро и в очень большой спешке. Задание не казалось сложным: попасть в немецкий концентрак, найти нужного человечка – и вместе с ним вернуться. Линии фронта, считай, уже не существовало, а местное подполье само рвалось помочь. Но все-таки задание было первым, и перед отправкой с молодым чекистом переговорил лично Феликс Дзержинский. Тогда и запомнил Леонид простую оперативную мудрость: самое трудное в любой операции – отход. Первочекист даже процитировал пословицу на непонятном иностранном языке, а после перевел: «Сделать все белым, как снег». Что за собой заметать надобно, Пантёлкин и сам понимал, но мудрость заключалась не в этом. Зачем снегу быть белым? А затем, пояснил Дзержинский, чтобы на нем четкие следы оставить. Но не свои, а именно те, что для дела требуются, чужие и ложные. А еще лучше – настоящие, но тоже чужие.
Понимали эту мудрость далеко не все, что Пантёлкин чуть не испытал на собственной шкуре. С «Американским портным» разобрались красиво и четко. Завербованный шофер остановил машину в безлюдном месте, где поджидали Леонид с напарником. Стреляли, стоя спиной к закатному солнцу, что после очень пригодилось, когда напарника все-таки потащили на очную ставку. Повезло! Так и не смогли опознать парня – ни шофер, ни две дамочки, решившие в тот вечер прокатиться в одном авто со шпионом. Снег остался белым, но несколько дней спустя Леонид сообразил, что ходит под топором. Питерский пролетариат, распаленный передовицами газет, жаждал мести, требуя от ВЧК головы убийцы. А такового не было, не озаботились по горячке и отсутствию опыта. И вот на многотысячном митинге сам товарищ Луначарский привселюдно объявил, что искомый злодей – простой рабочий-печатник, сбитый с толку эсеровской пропагандой. Продолжения Пантёлкин ждать не стал и в тот же день уехал на фронт. «Сбитого с толку» нашли только в 1922-м, на процессе над партией эсеров, назвав первую попавшуюся фамилию.
Опыт был учтен. Пантёлкин не открывал папку с надписью «Фиалка», но слухами земля полнится. Изверги и злодеи, посмевшие поднять руку на любимого Вождя, заехавшего без охраны на завод Михельсона, сработали чисто и умело. Не убили, но кто сказал, что собирались именно убивать? Зато никто из группы не был арестован, а набежавшему сознательному пролетариату аккуратно сдали двоих: случайного прохожего, которого за неимением улик пришлось расстрелять на следующий день, и, конечно, Фиалку. Полуслепая Фейга Каплан не была способна увидеть даже мушку на стволе пистолета, если бы таковой у нее имелся, но не тем оказалась интересна. Почти сразу же она начала давать показания, причем такие, что почуявший запах паленого всесильный Свердлов приказал следствие немедленно прекратить. Говорливую Фейгу поспешно расстреляли, спалив труп в железной бочке. Следы на белом снегу остались непрочитанными, однако теперь никто даже не пытался отрешить Первочекиста от должности и контролировать работу ВЧК.
Фиалку готовили долго и тщательно, о чем и свидетельствовали документы в папке желтого картона с белой наклейкой. Сейчас, весной 1923-го, когда умирающий Вождь был фактически обожествлен, эти бумаги стали бы смертным приговором Феликсу Дзержинскому. Блюмкин рассчитал все точно.
Старший оперуполномоченный Леонид Пантёлкин не сочувствовал никому из Скорпионов. Все одинаково хороши, всем чужая шейка – копейка. Но пока бумаги Лафара оставались под спудом, в надежном месте, он, бывший налетчик Фартовый, даже в камере смертников мог рассчитывать на то, что умрет только завтра. Невеликая радость, но у других и такой не осталось.
«Кукушка лесовая нам годы говорит, а пуля роковая нам годы коротит…»
3
…Под утро он снова бежал по гремящей железной крыше, под ухом жужжали пули, а глаза светило беспощадно яркое Последнее Солнце. Воздух стал вязким и горьким, каждый его глоток отзывался резкой болью, а край, за которым кончался мир, был уже совсем рядом. Раскаленные от летней жары ржавые металлические листы обрывались неровным клубящимся туманом. Тогу богу – ни дна, ни покрышки. Жизнь завершалась, подходя к своему давно понятному финалу. Лесовая кукушка постаралась от души, подарив лишние годы. Старший уполномоченный Леонид Пантёлкин не погиб в полузабытом уже 1918-м, выполняя первое задание Дзержинского, уцелел на фронте, расплатился чужой головой за страшную судьбу налетчика Фартового, отошел невредимым от затянутой фанерой расстрельной стенки. Он дожил до своего Завтра, но только для того, чтобы вновь ощутить под подметками неверное железо и увидеть впереди Смерть-Ничто. Пусть даже пуля роковая прожужжит мимо, все равно не уйти. Безвидная бездна пересекает путь, свернуть некуда, и он может только бежать, бежать, бежать…
– На-а прогулку-у!
Коридорный-«два сбоку» из очередной смены попался особенно голосистый. Рявкнул так, что ушам больно стало. И голос, и молодая румяная морда были незнакомые, и Леонид в очередной раз удивился. Странные все же порядки на этой киче! Чуть ни каждый день охрану тасуют, и лица все время новые. Шмон в камере не проводят, «бульдог» в карман суют, прогулки прямо на крыше затеяли.
– Шевелись, шевелись!..
Куртка на плечи, кепка набок. Готов! Новый сосед оказался не столь проворен, только и сподобился пригретое место от нар оторвать. С кряхтеньем встал, принялся зачем-то поправлять галстук…
– Пошел!
Полночи Леонид не спал, за психом приглядывал. Вдруг опять наброситься, галстуком-удавкой душить станет? Пронесло – затих ненормальный, только стонал, не переставая. Так под стоны Пантёлкин и задремал. Потому, видать, и снилась всякая дрянь: крышка, гремящая железо, серый туман впереди. Тогу богу… Блюмочка рассказывал, что в школе, в своей одесской Талмуд-торе, никак понять не мог, что значит «пусто-пустынно»? Так в жизни не бывает, даже в порожнем молочном бидоне хоть малый остаток, но имеется. И тогда наставник Менделе-Мойхер-Сфорим посоветовал вглядеться в глаза безумца. Таковых на Молдаванке хватало с избытком. Возле самой школы по улице шатался голый Йоська Шлемазл, за углом из окна выглядывала вечно хихикающая Рива Холомойед, но маленький Яша так и не решился последовать совету мудрого учителя.
– Быстрей, быстрей! Шевели ногами!..
Лестница, привычные ступени… Леонид вдруг понял, что за последние дни совершенно разучился беспокоиться. Близкая, уже привычная смерть заставила принимать происходящее, как единственно возможную данность. У солдата в бою две задачи: приказ выполнить и самому уцелеть. Все приказы старший уполномоченный исполнил до точки, второе же от него никак не зависело. Так чего волноваться?
Ступени, ступени, ступени, снова площадка. Сзади постанывал псих, то и дело понукаемый конвоиром, и Леонид нетерпеливо ждал, когда, наконец, сможет увидеть небо – настоящее, не то, что в его страшном сне. Очень хотелось, чтобы сегодня не было туч. В конце марта такое случается редко, на Пантёлкин все же надеялся. Загадал даже: солнце увидит – все в порядке будет. В каком именно, не важно.
Будет!
– Леонид Семенович! Обычно говорят: сколько лет!..
Вот и небо, вот и солнце. И Александр Александрович Артоболевский – живой и неунывающий, хоть и побитый крепко. Губы в запекшейся крови пытаются улыбаться.
– Правильно говорят! – выдохнул Леонид. – Здесь день, считай, за год идет. Ну, со свиданьицем!..
Охрана, двое серошинельных с зелеными петлицами, мешать, как и прежде, не стала, отошла в уголок под железный навес. Пантёлкин поглядел вверх, в чистое весеннее небо, руки в стороны раскинул, хотел заорать во все горло… Сдержался. И так на душе оркестр играет.
– А мне про вас, Леонид Семенович, страхи всякие рассказывали. Мол, упрямились вы и за то вновь в подвал угодили. Тот самый, черный который, со мной беседы вел. Правда, на этот раз сей гражданин не рукоприкладствовал и даже не настаивал сильно.
Старший оперуполномоченный хотел пояснить, что к чему, но его опередили.
– Але… Александр Александрович! Батенька!.. Они, они!..
Псих был уже здесь, подбежал, протянул худые руки, пальцы грязные растопырил. То ли обнять захотел, то ли за горло ухватить.