Царь нигилистов 2

Волховский Олег

— Были разрешены прогулки.

— Очень великодушно! Да, а ведь могли бы и в Алексеевский равелин. Никса, сволочь, не томи! Заинтриговал меня дальше некуда. Что было в письме-то?

— Чаадаев утверждал, что Россия не внесла никакого вклада в мировую культуру, что не дала миру ни одной идеи и ничего у него не взяла.

— Всего-то? Ну, в середине тридцатых — может быть. Ломоносов, Державин, Пушкин. Еще даже не Лермонтов. Можно раздумчиво покачать головой и, скрепя сердце, согласиться. В смысле, хорошо, но мало. Но девятнадцатый

век полностью все изменит. Что там было еще крамольного?

— Что католицизм лучше православия, поскольку пытается менять мир и строить царство божие на земле, а не замыкается в мистицизме и не ограничивается молитвами и постами. Что жаль, что христианство приняли от Византии, а не от Рима.

— Честно говоря, подписываюсь под каждым словом.

— Так… — сказал Никса.

— Но я где-то читал, но протестантизм еще лучше. Поскольку протестантская этика очень способствует росту производства и развитию капитализма. Так что надо было не только принять христианство от Рима, но и не забыть вовремя признать учение Лютера. Ну, или Кальвина.

— Ты серьезно, Саш?

— Абсолютно. Только пап'a не говори. Чаадаев жжет.

— Там еще про русскую историю, где все тускло и мрачно, лишено и силы, и энергии, и которую ничего не оживляло, кроме злодеяний и ничего не смягчало, кроме рабства, испокон и поныне — один мертвый застой.

— О, как! Ничего мы потрогаем эту трясину острой палкой. Глядишь, и очистится от тины и гнили. Никса! А знаешь, зачем пишутся такие тексты?

— Есть какой-то тайный смысл?

— Еще бы! Это типичнейший вброс говна на вентилятор.

— Вентилятор?

— Ну, такая штука для охлаждения воздуха, вроде, ветряной мельницы.

— А! Кажется, что-то слышал.

— А теперь представь себе, что на крылья ветряной мельницы кто-то бросил вагон говна.

— Эээ…

— Вот! Те, на кого попало, тут же начинают сраться друг с другом, поминутно поминая автора. А автор смотрит на это, потирает ручки и огребает много комментов, перепостов и рейтинга.

— Комментариев?

— Ну, да!

— Перепост — это что?

— Ну, распространять начинают скандальный текст: перепечатывают, пересказывают, от руки переписывают. А рейтинг…

— Рейтинг я понял. Оценка?

— Ну, да, численная оценка популярности.

— С этого письма начался спор славянофилов и западников, — сказал Никса. — Западники были за, а славянофилы — против.

— С ума сойти! Это надо же так вбросить. На несколько десятков лет… если не сотен. Но ему, конечно, еще с эффектом Стрейзанд подфартило. Запретили же!

— Стрейзанд?

— Это американка одна. В общем смыл в том, что чем больше ты запрещаешь информацию, тем эффективнее она распространяется. Потому что сам запрет — хорошая реклама.

«Вот действительно! — подумал Саша. — Ну, кто бы знал о шамане Габышеве и его великом походе, если бы данного религиозного деятеля не отправили в психушку?»

— Ну, вот зачем запретили? — продолжил

Саша. — Вред-то какой? Автору удовольствие, интеллигенции — развлекуха, а там, может, и истина какая-нибудь родится в этом споре. Удобрение же! Все должно расти.

— Ты что считаешь: вообще ничего не следует запрещать?

— Никакую информацию.

И Саша бросил выразительный взгляд на стол.

— Посмотри на этот полностью запрещенный «Колокол»! Раз, два, три.

— Кстати, откуда столько? — поинтересовался брат.

— Ты, дядя Костя и Мадам Мишель. Кстати, она звала в гости. Ты как?

— К Елене Павловне? С удовольствием.

После обеда от Мадам Мишель пришло письмо с приглашением на сегодня, на восемь вечера, для него и Никсы.

С великими князьями отправился Зиновьев.

Николаю Васильевичу явно не нравилась идея провести вечер в этом вертепе демшизы, но ничего не поделаешь, все-таки государева тетя. Отказаться нельзя.

Саша прихватил гитару. Зиновьев посмотрел осуждающе, вздохнул, но возражать не стал.

Поехали на поезде со станции Новый Петергоф. Сели на деревянные скамьи в вагоне.

Все-таки Саша никак не мог привыкнуть к равнодушию царской семьи к уважаемой службе ФСО. На поезде, блин! Царские дети! И даже не в отдельном вагоне.

Что-то из родного двадцать первого века. Скажем, королева Нидерландов объезжает на велосипеде свои владения.

Ситуация почти привычная. Ну, электричка и электричка. Правда, едет медленно, и дым от паровоза периодически задувает в окна, но зато можно любоваться придорожными пейзажами. А там везде метки приближающейся осени: в шевелюре плакучих берез целые пряди желтых листьев, созревающие красные грозди рябины, скошенные нивы с высокими стогами и пожухлая, выгоревшая за лето трава.

— На вечерах у Елены Павловны основной язык французский? — спросил Саша.

— Русский, — ответил Никса. — Но могут, конечно, перейти. Она неплохо знает английский. Пап'a мне рассказывал, что, когда она только приехала в Россию и учила русский язык, он говорил с ней по-русски, а она по-английски.

— Понятно, — сказал Саша. — Ну, что, Николай Васильевич, на язык Сен-Жюста? Надо же мне оправдывать свое прозвище.

Зиновьев поморщился, но на французский перешел.

Саша надеялся на некоторый прогресс. Письмо Александра Павловича из книги Корфа было проштудировано и выучено наизусть. И Беранже прочитан наполовину.

До самого Питера обсуждали погоду, приближение осени и немного Герцена и его статью. Зиновьев клялся, что не читал, так что Саша ее старательно пересказал. Под насмешки брата по поводу прононса.

Ладно! Если вокруг будут говорить по-французски, он, наверное, большую часть поймет. А отвечать можно и по-русски. В крайнем случае, Никса под боком.

У Петергофского вокзала их ждал экипаж от Елены Павловны.

Не золотая карета: ландо, как ландо. Но герб на дверце присутствовал.