Цареубийство в 1918 году
Шрифт:
Оставляя оценку гипотез Шафаревича «на потом», отмечу лишь, что «Русофобию» можно сравнить с рукописью по математике, где в каждой главке есть любопытные и возбуждающие воображение задачи, но постоянно встречаются ошибки в арифметических вычислениях. Переводя это сравнение на язык историка, скажу, что автором «Русофобии» называются не те фамилии, должности, даты, действия – не говоря о более деликатных материях, вроде толкования человеческих мотивов в ходе исторического процесса. Например, Шафаревич не чувствует, что в душах «представителей незначительного этнического меньшинства», насчитывавшего тогда примерно шесть с половиной миллионов человек, российский император занимал место такого же законного и традиционного
Надеюсь, теперь читатель почувствует (к чему я и вел его сюжетами предыдущих главок), почему мной была сразу заказана машинописная рукопись Бориса Бруцкуса из университетского архива. Ведь он был современником роковых событий 1918 года! А прочитав его сочинение, я уже взялся за собственное расследование – изучение того, что же подлинно происходило внутри и вокруг Дома особого назначения, за историю не только самого преступления, но и следствия по данному делу.
Не буду строить повествование по законам детектива, интригуя читателя «загадкой архивной рукописи» до финала. Начну, наоборот, с ошеломившего меня ее основного вывода.
Изучив все доступные к середине 20-х годов источники и исследования, особенно главные – два тома «Убийства царской семьи на Урале» колчаковского министра генерала Михаила Дитерихса, книгу Роберта Вилтона «Тhе Last days оf the Romanovs», книгу следователя по этому же делу Николая Соколова «Убийство царской семьи», Бруцкус пришел к неопровержимому для себя заключению: версия цареубийства, разработанная в военно-юридических кругах колчаковского правительства, оказалась сфабрикованной фальшивкой, служившей идеологическим целям определенной общественной группы. Она дала возможность укрыться от суда истории важнейшим организаторам преступления, обвинив в убийстве непричастный к нему народ. Еврейский народ.
Это настолько противоречило тогдашнему моему представлению об общественно-политических силах российского белого движения, что, например, просто опубликовать рукопись Бруцкуса я не решался. Но и пренебречь его гипотезой тоже казалось невозможным: слишком очевидными выглядели благородство его позиции, безусловная защита жертв убийства, логика доказательств, серьезность подобранных фактов. И пришлось засесть за долгую работу, проверяя каждую строку его рукописи источниками, исследованиями, открытиями, которые накопились в исторической науке за последние 60 лет.
Глава 5
ИСТОЧНИКИ И ИССЛЕДОВАНИЯ НАШИХ ДНЕЙ
Проверка фактов и гипотетических построений Бруцкуса облегчалась в 1989—1990 годах внезапным стечением поразительно благоприятных для моей работы обстоятельств. Признаюсь, такое более чем своевременное везение вдохновляло, а иногда пугало!
Например, незадолго до начала моей работы опубликовал самое серьезное на Западе исследование по этой же теме профессор Гарвардского университета (США) Ричард Пайпс.
Здесь, думается, уместно отвлечься от сюжета и сказать несколько слов о моем отношении к трудам этого историка, который видится сегодня лучшим знатоком общей истории России.
Отсюда вовсе не следует, что я согласен с каждой его концепцией или со всеми доказательствами. Всеобъемлющая правота в науке принципиально невозможна: «На исчерпывающее знание претендуют только дураки, имя же им легион» (Ф. А. Хайек). Наука невозможна без поиска, поиск – без ошибок. Кроме того, историческую истину принципиально невозможно изложить во всей полноте, даже если автор многое понял: исторические связи явлений принципиально бесконечны. Все вышесказанное относится к работам Пайпса: в них встречаются и ошибки, и неполнота изложения. Ценю же я его за честный поиск, за умение ощутить и выразить потаенную социально-психологическую атмосферу – такой инстинктивный дар, по-моему, и составляет природу таланта истинного историка.
…Возможно, мои комплименты частично вызваны близостью к выводам Пайпса результатов собственного, независимого от него исследования. Как литератор, занимавшийся в СССР исторической прозой и публицистикой («народничество» и «народовольчество»), я не мог не думать об общих закономерностях российской истории – особенно когда оказался в тех же самых камерах, где за сто лет до меня как раз и сидели персонажи написанных мной повестей (следизолятор ЛенУКГБ был расположен в знаменитом ДПЗ – Доме предварительного заключения, построенном для участников «хождения в народ»).
В те годы я Пайпса не только не читал – фамилии такой не слышал. Поэтому концепцию «двухъярусного развития» России сочинял сам, обдумывая доступные мне в Союзе первоисточники.
Суть ее сводилась к следующему: история империи развивалась постоянно – как бы на двух уровнях. Центральным, самым заметным потоком оказалась эволюция от «литургического» (очень понравившееся мне определение П. Струве) к правовому европейскому государству. Высшей точкой на этом пути был Думский период (1906—1917 гг.). Неустойчивость же имперской государственной машины на скользком, чреватом кризисами «пути России в Европу», завершившемся в 1917 году сбросом империи в исторический кювет, являлась следствием двойной системы российского правопорядка и общественной морали. Двойственности (не путать с двуличием) сложившейся в России системы власти.
Пайпса оппоненты называли «русофобом», поскольку он считал империю Романовых родительницей тоталитарного государства. Из этого произвольно делался вывод, якобы историк считал русских носителями особой, не то рабской, не то рабовладельческой психологии. Но Пайпс не связывал возникновение тоталитаризма с национальным характером русских: тогда ему пришлось бы объяснять аналогичные феномены национальными характерами немцев, итальянцев, японцев, китайцев, хорватов, вьетнамцев… Не о специфическом характере народа шла речь (тем более в многонациональной и этнически перемешанной империи), а об особенностях исторически сложившегося государственного устройства. Образно выражаясь, историк писал не портрет русского народа, а анамнез (историю болезни) русского государства. Ни красота, ни ум и талант, ни добрые намерения пациента не интересуют врача у постели больного: он их не отрицает, это, однако, предмет другой и не имеющей отношения к обсуждаемой теме беседы.
Впрочем, многие русские патриоты согласны сегодня проклинать свое отечество при непременном условии: иностранец не должен их чувств разделять. Увы, на мой взгляд, пока никто лучше Пайпса не вычислил причину русских государственных болезней.
Повторяю, не нужно убеждать Пайпса – и меня тоже, что Россия с 60-х годов XIX века стремительно развивалась по направлению к правовому государству: мы это знаем. Но одновременное существование двойной юриспруденции – одной для защиты государственного порядка, другой для охраны прав подданных (госпреступниками ведало МВД, «бытовиками» министерство юстиции), как и двойной системы административного управления (обычной, правительственной, и «чрезвычайной» и «усиленной охраны», с генерал-губернаторами во главе), как и двойных приемов дипломатии (для легитимных и «нелегитимных» правителей) и т д. – вся эта двойственность правопорядка сделала европейски воспитанную и в то же самое время военно-феодальную элиту империи беспомощной, лишенной морально-политической опоры в неожиданно складывавшихся исторических ситуациях. «Посмешищем», по выражению Пайпса.