Царевич Алексей
Шрифт:
Как видим, лень и безволие причудливо сочетались у царевича с жестокостью. Отец был прав, когда, обращаясь к сыну, писал: «Какова злого нрава и упрямого ты исполнен!»
И все же слабовольная натура царевича нуждалась в опеке, в услугах человека, способного дать разумный совет, подсказать, как избежать опасностей и необдуманных поступков. Место Якова Игнатьева занял Александр Васильевич Кикин.
Этот незаурядный человек начал службу денщиком Петра. Царю импонировали ум, расторопность, быстрота выполнения его повелений. Кикин сделался любимым денщиком. Вполне оценив способности Александра Васильевича, царь назначил его адмиралтейцем. Однако блестящая карьера Кикина быстро оборвалась. Он был уличен в казнокрадстве, за что расплатился
Движимый честолюбием и знавший, что Петр не прощал казнокрадов, Кикин решил ориентироваться на наследника престола. Он быстро вошел к нему в доверие и стал его главным советчиком. При этом Кикин проявлял осторожность — избегал частых и публичных встреч с Алексеем Петровичем и общался с ним либо через доверенных посыльных, либо под покровом ночи.
Еще одним человеком, выделявшимся среди членов «компании» царевича, был Алексей Нарышкин. Похоже, он являлся главным помощником царевича в выполнении поручений отца. Из его писем к Якову Игнатьеву (а их известно 36) явствует, что он был в курсе деталей выполнения царевичем заданий и в его отсутствие выполнял их. Лейтмотивом писем Нарышкина духовнику была информация о состоянии здоровья Алексея Петровича; во всех письмах это выражалось вполне стереотипными фразами: «здоровье царевича находится в добром состоянии»; или «находится во всяком благополучии». Когда, например, царь вызвал сына из Смоленска, намереваясь использовать его в другом месте, именно Алексей Нарышкин в трехмесячное отсутствие царевича в Смоленске осуществлял заготовку фуража: на его долю выпало «добирать мне овса — со ста десять тысяч, а сена полтора миллиона пудов».
Царевич переписывался и с другими людьми из своего близкого окружения, помимо названных. Эти письма также содержат некоторую информацию о его характере и образе жизни.
Так, в распоряжении историков имеются письма царевича к кормилице Марфе Афанасьевне Колычевой и ее супругу Василию Ивановичу. Письма эти лаконичны, многие из них в одну фразу и бедны содержанием. Автор интересуется здоровьем адресатов: «Госпожа кормилица, Марфа Афанасьевна, здравствуй на много лето»; или: «Марфа Афанасьевна, здравствуй, на веки. Пожалуй, прикажи к нам, если тебе от болезни», или: «Кормилица, здравствуй, я жив». Подавляющее большинство писем не датировано; последнее, 49-е по счету, отправлено из Киева, с пути из Жолквы в Москву, в феврале 1716 года. Но письма к кормилице и ее супругу примечательны тем, что отражают характер царевича: он был привязан к этим, надо полагать, добрым и сердечным людям, сохранял благодарность за ласку и добрые чувства, проявляемые ими и в его детские годы, и тогда, когда он стал взрослым. Об уважении царевича к Василию Ивановичу Колычеву свидетельствует незначительный на первый взгляд, но важный по существу факт: в одном из писем царевич запретил ему писаться уменьшительным, уничижительным именем: «Бог тебе простит, что написался Ваською, только впредь не делай сего».
Почти все лица, входившие в окружение царевича, носили особые прозвища, клички, смысл и происхождение которых не всегда понятны. Так, Алексей Нарышкин имел прозвище Сатана, другого, Василия, называли Благодетелем, третьего, Андрея, — Адамом, Ивана — Молохом. (Надо полагать, во всех этих случаях в кличках отразились какие-то черты характера.) Муж кормилицы царевича Василий Колычев именовался Жирондой, протопоп Алексей — Грачом (видимо, из-за некоторого сходства с птицей), подьячий Федор Еварлаков — Засыпкой.
Впоследствии помощник П. А. Толстого по Тайной канцелярии А. И. Ушаков попытался обнаружить в прозвищах членов «компании» конспиративную подоплеку: «…что теми званиями для закрытия писаны некоторых людей, которые в тех письмах подлинные имена и прозвища таили».
Но Ушаков в данном случае ошибался. Прозвища, скорее всего, имели бытовое значение. Члены «компании» и даже сам царевич крайне редко зашифровывали письма — мне известны лишь два таких случая. Подавляющее большинство писем не содержало тайной информации или тайных поручений. Наконец, еще одно противопоказание догадке Ушакова — царевич употреблял прозвища наряду с подлинными фамилиями. Так, 11 марта 1707 года, находясь в Жолкве, он велел пригласить на празднование дня Похвалы Богородицы Благодетеля, Михаила Григорьевича, Василия Ивановича, Федора Борисовича и Грача.
Вернемся, однако, к последовательному изложению событий в жизни царевича Алексея.
После разгрома шведов под Полтавой и изгнания армии Карла XII путь в Германию перестал быть опасным, и Петр решил реализовать давнюю мечту и отправить сына для обучения в Дрезден. Он приказал Алексею прибыть в корпус князя Меншикова, выдвинутый в Польшу для изгнания Станислава Лещинского. «Зоон! — писал Петр Алексею 23 октября 1709 года из Мариенвердена. — Объявляем вам, что по прибытии к вам господина князя Меншикова ехать в Дрезден, который вас туда отправит и кому с вами ехать, прикажет. Между тем приказываем вам, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам (которые уже учишь, немецкий и французский), так геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел. А когда геометрию и фортификацию окончишь, отпиши к нам. За сим управи Бог путь ваш».
В дальний путь царевича сопровождали барон Гюйссен, Вяземский, а также князь Юрий Юрьевич Трубецкой и граф Иван Гаврилович Головкин — сыновья знатнейших вельмож из окружения Петра.
Меншиков как главный наставник царевича подписал особую промеморию — подобие инструкции для сопровождавших царевича персон, Трубецкого и Головкина:
«Понеже хотя уповаем, что их милости, яко честные и обученные господа, будучи при его высочестве — государе-царевиче, все то, еже что так к славе государственной, яко и ко особливому интересу его высочества подлежит, хранить и исполнять не оставят; однако ж по нашей должности последующими краткими пунктами подтверждаем:
1) Дабы приехав в указное место инкогнито, бытность свою там отправляли честно и обходились с тамошними людьми учтиво и себя содержали так, как от его царского величества наказано;
2) чтоб его высочество государь-царевич в наказанных ему науках всегда обретался, и между тем сверх того, что ему обучаться велено, на флоретах забавляться и танцовать по-французски учиться изволил;
3) дабы как между собою, так и с господином Гизеном имели доброе согласие и любовь и друг к другу надлежащее почтение, дабы чрез то вящшая честь и слава его царскому величеству происходить могла;
4) которые ефимки даны на расход и те, також и прочую казну, держать с запискою именно, понеже в том и впредь имеют дать отповедь».
Это наставление, подписанное князем 19 ноября 1709 года, названо подобием инструкции на том основании, что настоящие инструкции того времени состояли не из четырех пунктов, а из десятков и предусматривали до подробностей поведение лиц, сопровождавших царевича, определяя меру наказания за любое нарушение. Приведенный же выше текст содержит общие фразы — пожелания, он не определяет ни времени, отводимого для обучения, ни ответственности наставников за несоблюдение ими своих обязанностей.
Обстановка складывалась так, что царевич отправился в путь нескоро. Своевременному отъезду, по словам Меншикова, препятствовало то, что путь в Дрезден лежал через Варшаву, из которой, по сведениям князя, Август II намеревался отправиться в Саксонию. «Того ради, — доносил Меншиков Петру, — и сына вашего отпустить туда опасаюсь».
Опасения Меншикова, видимо, разделял и Петр. Во всяком случае, царевич отправился в Краков и 19 декабря писал оттуда по-немецки отцу, что будет ждать там его дальнейших распоряжений. В марте 1710 года он приехал в Варшаву, где остановился на дворе царского посла князя Г. Ф. Долгорукова, и лишь затем выехал в Дрезден.