Царица без трона
Шрифт:
Много лет назад, может, десять, а то и больше (Борис Федорович в то время еще не взошел на престол, а Ксения была совсем девочкой), случилось ей невзначай услышать один разговор…
В тот вечер она заигралась в покоях отца, где очень любила бывать, а у Бориса Федоровича рука не поднималась выгнать любимую дочку. Ксения забилась под стол, крытый тяжелой парчовой скатертью, да и задремала там. А проснулась от голосов.
– Что ж ты раньше меня не известил? – громко, почти в крик спросил отец, и голос его был полон такой муки, что Ксения не тотчас его узнала. – Что ж молчал?!
– Помилуйте, милорд, я прибыл в Москву почти незамедлительно, как только здоровье мое улучшилось. Не мог же я отправиться в путь, будучи прикован к постели почечной коликой. Но лишь только пошел на поправку… Уверяю вас, что скорее можно было прилететь только на крыльях, – обиженно ответил другой голос, странно, чуть искаженно выговаривавший русские слова.
Этот голос Ксения узнала, пусть и не сразу: раньше он частенько звучал в их доме. Так говорил Еремей Горсей, давний приятель отца, представитель Московской английской торговой компании, всегда проходивший к нему запросто. Правда, у Годуновых Горсей не появлялся уже давно, говорили, он жил теперь в Ярославле, чего требовали интересы его компании. И вдруг нагрянул. Зачем? Чтобы огорчить хозяина?
– А ты видел его? Сам его видел? – с жадным, болезненным любопытством спрашивал Годунов.
– Повторяю, сударь: я видел только Афанасия Нагого, – терпеливо ответил Горсей. – Он был необычайно встревожен, словно бы даже не в себе. Твердил что-то об опасности, которая угрожает царице Марье Федоровне в Угличе, о царевиче… – Тут Горсей многозначительно примолк. – Дескать, их кто-то пытался извести, сжить со свету… Я дал ему поесть, дал припасу в дорогу – и он тотчас уехал.
– Куда? – вскрикнул царь. – Куда уехал?
– Сие мне неизвестно, – отвечал Горсей.
– А проследить за Афонькою ты что, не мог? – простонал Борис Федорович. – Я уверен – он в Нижний, к Бельскому потянулся. В заговоре они против меня, я давно это чую…
– В Нижний путь долог, – отвечал Горсей. – Он никак не мог успеть съездить к Бельскому и воротиться в Углич к концу дознания, так что вам не о чем тревожиться. И вообще, разве не общеизвестно, что молодой царевич сам себя поранил ножом в припадке эпилепсии? Кстати, это наследственная хворь. Помнится мне, батюшка его, государь Иоанн, страдал тем же недугом, который столь старательно врачевал доктор Эйлоф. Отчетливо оживает в памяти, как в тот мрачный день 18 марта, когда царь Иоанн испустил дух, вы поднесли ему в баньке лекарство, приготовленное Эйлофом…
– Молчи, Ерёма! – выдохнул Годунов. – Молчи!
– О, как давно никто не называл меня сим именем! – усмехнулся Горсей. – С тех пор, как преставился царь Иоанн, никто более не осмеливался.
– Господин Горсей, – церемонно произнес Годунов, – не угодно ли откушать после долгого пути? А поскольку известие, доставленное вами, необычайно ценно для меня, я желал бы отблагодарить вас вот этим драгоценным перстнем.
– Ах, милорд, – снисходительно вздохнул Горсей, – это лишь только ваши подьячие охотно унизывают пальцы безделушками, носить кои более приличествует дамам, а не джентльменам. Впрочем, не стану отказываться, хотя вам прекрасно известно, каким образом можно меня воистину поощрить. Я желал бы воротиться из ярославского захолустья в Москву! Интересы моей компании и… – он сделал чуть заметную заминку, – и моей королевы требуют моего присутствия в столице. Ссылка моя продлилась уже весьма долго, вы могли убедиться в том, что… – он хихикнул, – в том, что Ерёма Горсей отменно умеет молчать!
– Извольте, сударь, – не сразу ответил Годунов. – Вы получите все, что пожелаете. А теперь прошу вас к столу.
Ксения насилу дождалась, пока захлопнулась дверь. Ей настолько скучен и бессмыслен показался этот разговор, что она побыстрее вернулась в свою спальню и тотчас забралась в постель. Однако «скучный разговор» чудным образом сохранился в ее памяти и всплывал потом не раз и не два, уже через много лет, когда до Ксении начали доходить некие странные и опасные слухи.
Слухи состояли в том, будто в Польше объявился человек, называющий себя царевичем Димитрием. Болтали, не он был убит в Угличе, а какой-то дворовый мальчишка, царевича же спасли верные люди, вместо него похоронили другого, отведя его врагам и всему народу глаза. И вот теперь Димитрий вошел в возраст и собирает на чужбине рать-силу, чтобы идти на Русь, отвоевывать отцовский престол, обманом захваченный Годуновым.
«Я тот, кого ваш отец боится пуще смерти», – сказал отвратительный приставала на улице. Да неужели отец пуще смерти боится слухов о воскресшем царевиче? Боится самозванца? Но не может же тот человек быть им?!
«Моя дорогая племянница», – назвал он Ксению. Покойный Димитрий был братом царю Федору Ивановичу – сводным, только по отцу, но все же братом. Жена Федора Ивановича, Ирина, – в девичестве Годунова, сестра Ксеньиного отца, царя Бориса. Стало быть, Ксения – племянница (пусть не по крови, а по свойству, но все же племянница) покойному царю Федору. И покойному царевичу племянницей была бы, останься он жив…
«Резали, да не дорезали… Вы и сами, словно вино фряжское, ударяете в голову, моя дорогая племянница!..»
Болтовня все это, глупая, гнусная болтовня! Глумец он и кощунник, а то и впрямь сумасшедший. Забыть о нем поскорее, не вспоминать никогда!
И все-таки этот человек не шел из головы Ксении. И не только из головы! Хуже другое. Он никак не хотел покидать ее тела.
Подружка Дашутка была скромницей лишь по виду, а на деле – совсем иная. Хоть с женихом своим она держалась недотрогою, порой позволяла себе тайком позабавиться с парнями. Конечно, девство свое, самое большое сокровище, она сберегла, но и без потерь можно кое-что узнать о том, что мужики с бабами по ночам делают. Не все, но многое из новых премудростей она поведала и царевне, с которой у Дашутки с раннего детства были наилучшие, самые доверительные отношения. Днем Ксения чистоплотно сторонилась скоромных Дашуткиных прибауток – а как же иначе, небось царевне невместно! – однако по ночам они оживали в горячечных, хоть и безликих видениях.
Когда матушка сообщила о королевиче Густаве, которого прочили в женихи царевне, Ксения невзлюбила его за одно только имя. При мысли, что придется с ним в одну постель ложиться, на душе делалось тоскливо до слез, словно в студеный и пасмурный октябрьский день. А уж когда прослышала про его полюбовницу и двух незаконных детей, и вовсе хоть в петлю лезь. Ксения, не скрываясь, обрадовалась, когда отец дал шведскому королевичу отставку. Датский герцог Иоганн ей понравился куда больше, греховные мысли о нем были приятны, возбуждали любопытство, но отчего-то и смешили Ксению. Ох и нахохотались они с Дашуткой, воображая, как королевич полезет к ней целоваться, а нос-то его мешать станет! Дашутка что-то такое нашептывала, мол, мужики с большими носами большие умельцы в постельных утехах, но Ксении все равно было смешно.
Но ночами, когда царевна оставалась одна, ей было не до смеха. К ней начинали липнуть совсем другие мысли. В сновидениях являлся вроде бы жених богоданный, а на поверку оказывалось, что это не герцог Иоганн, а тот уличный приставала с щербатым ртом, которым он изрекал прельстительные, отвратительные словеса. Руки его ползали по телу Ксении словно пауки. Она просыпалась с перехваченным от ужаса горлом. Тошнота подступала к горлу. Да лучше уж умереть!
Это сны, это только сны, успокаивала себя Ксения. Наяву будет у нее совсем другой муж – красивый, белолицый, нежный, словно девушка! С таким-то не страшно. Может, окажется, что не больно-то и врала Дашутка?..