Царская охота

Шеллина Олеся

— Иоган Яковлевич, — глядя в мои красные от недосыпа глаза, Лерхе только кивал головой, похоже, плохо понимая смысл сказанных слов. — Ты прошел вариоляцию черной смертью? — от такого прямого вопроса, заданного в лоб, он быстро-быстро заморгал, а затем вскочил со стула, на который я его едва ли не силой усадил, и принялся под моим удивленным взглядом снимать камзол, а после этого закатал рукав кружевной рубашки, демонстрируя весьма некрасивый шрам, словно язва выболела, оставив глубокую ямку на коже, и зажившую рвано и далеко не быстро. — Отлично, — я кивнул, а он принялся одеваться. — Мне понравились правила, введенные тобой в войсках. Количество солдат, мучившихся животами и не только, сильно снизилось с тех пор, как эти правила

начали соблюдаться, что усилило боеспособность нашей армии. Теперь же тебе предстоит куда более важное дело, — он побледнел, поняв с полуслова, куда я клоню. — Новодевичий монастырь, вот твое новое поля боя.

— Государь, это большая ответственность, — от волнения он говорил по-немецки, но мне было все равно.

— А я верю, что ты оправдаешь мое доверие, — и я повернулся к столу, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. Возле совершенно охреневшего Лерхе тут же материализовался Митька, который мягко, но настойчиво вывел лекаря из кабинета. А я же решил вернуться к тому, чем был занят все это время, к тому, что умел и знал лучше всего остального, я вернулся к физике и ее практическому применению.

Монотонная работа всегда меня успокаивала в любое время и, как оказалось, в любом мире. Вот только в данном случае мне нужны были помощники, потому что я решил собрать волочильный станок, работающий с помощью паровой машины, для волочения проволоки. Мой выбор пал на кузнецов-волочильщиков братьев Степных, чья маленькая мастерская при кузне расположилась недалеко от Елизаветинских мыловарен, которые в мое отсутствие перешли на новый уровень и вовсю делали и распространяли дезодоранты, в секрете коих разобрались нанятые ими же химики, потому что я, если честно, забыл про свое обещание предоставить этих умельцев управляющим. А управляющие оказались умными и хваткими, недаром их Черкасский посоветовал поставить над мыловарней. Как они смекнули, что может пользоваться успехом, в связи с моим указом об запахах, которые некоторые личности не могли вытравить с себя никакими банями и ваннами, так сразу же развили бурную деятельность в расширение производства. Вообще производство пошло в гору, и дешевые мыла уже робко, с оглядкой начали приобретать женщины более низких социальных слоев, нежели дворянки и быстро примкнувшие к ним купеческие дочки и жены.

Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством. И вот я, находясь в худшем настроение из всех, что у меня были за все время, которое я здесь уже провел, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, которую в быстром темпе установили в Лефортовском парке, переоборудовав под нее одну из конюшен, которая почему-то не использовалась.

В общем, с машиной на паровой тяге все у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.

Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку. И все вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой еще в мире не существовало. Только вот, чем ее легировать, если большинство элементов еще не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то… Вот тут я немного подзавис. Ну конечно же, Ломоносов. За каким чертом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые ученые уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой

и созданием университета. Какой-то незамутненной извилиной, единственной, что еще осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к ученым мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?

— Продолжайте, — хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.

По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Федоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трех гвардейцев.

По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита Архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышленей, да чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл. Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.

В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, которые что-то переносили из стоящих во дворе подвод. Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын, отец, похоже, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой не собирался, что меня в общем-то устраивало. Бильфенгор носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.

— Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, — орал он, на мой взгляд больше отвлекая носильщика, чем наставляя оного.

— Государь! Слава Господу! — ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь в Москве. Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определенно его не видели, потому как внимания никакого не обращали. Эйлер же больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского похоже не снимал, даже, когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где все меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ» учредив обходы, размахивая моим указом.

Остальные коллеги-ученые на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера еще больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а ученые — люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более, что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьез обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.

— Государь, Петр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! — я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.

— Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?

— Так ведь все, все, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! — и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чем дело.