Царская свара
Шрифт:
Сержант хлопнул себя по лбу, ощерился — видимо негодовал, что не придал значения мимолетной встрече. Ростовцев возликовал — теперь только не упустить, они их нагнали.
— О та! Три лейп-кирасира приехал вчера, и повозка с ними. Я утивился — там возница тоже лейп-кирасир. Они у старого Якопа часто появлялись, вител их, тута езтят, — Ростовцев не замечал чухонского диалекта — он догнал беглецов. Теперь осталось их только взять!
— Сержант — на этой мызе тебя ждет чин поручика, а капрала прапорщика. Ваши драгуны станут сержантами, я полковником, мои спутники
— А то как же, — тут все довольно ощерились, положив ладони на рукояти эфесов, но тут Иван Кириллович вспомнил про одну мелочь, давно зная по службе в Тайной Экспедиции, что нужно обращать внимание на все. Над лейб-кирасирами шефствует бывший цесаревич Павел, и на их верность беглая царица явно рассчитывала.
Тут все понятно…
— А как ругался тот пруссак?
— О, смешно, госпотин капитан. На русском это как желать тысячу чертей в затницу старого учителя Циттена…
— Циттена?!
При этом имени проняло всех — и драгун, и кавалергардов, и служителей Тайной Экспедиции. Злобная радость проявилась на лицах, а Ростовцев с нескрываемым ликованием выдохнул:
— Гусар смерти, значит, попался?! Их шестеро, нас десять — справимся. Подсыпать пороха на полки! Рубить всех!
— А кого брать то? Бабу?!
Сержант деловито осведомился, отослав жестом капрала на двор — поднимать в седла драгун.
— Ее самую! Живьем или мертвой! Как выйдет! Гусара, как получится — рубака изрядный, как бы нам не досталось. Если что не так, стреляйте сразу, а там как удастся!
— А бабу как опознать?
— По рублю, капитан, — усмехнулся Ростовцев и вложил в ладонь сержанта серебряную монету с профилем императрицы…
Глава 14
Кобона
Иоанн Антонович
после полуночи 9 июля 1764 года
— Государь, что с тобой?! Ты так громко кричал! Что случилось, милый, чем я могу помочь?
Голос Маши вырвал Иоанна Антоновича из пучины кошмара, а теплая ладошка, плотно прижавшаяся к щеке, окончательно разбудила. Он ощутил себя мокрым с головы до ног, сердце оглушительно билось в груди, ухало и стенало. И тут Иоанн Антонович вспомнил, что ему сейчас приснилось, чуть снова не заорал в полный голос, не зашелся в паническом вопле, трясясь как эпилептик в припадке.
И сразу прижался к девушке, словно ища в ее слабеньких ручках защиту. Маша его начала гладить по голове, что-то нашептывая, прижимала к себе все сильнее и сильнее. И ласкала не переставая. Он потихоньку успокоился, перестав трястись, будто получил электрический разряд от оголенного провода на 220 вольт.
— Милый мой, родной, не надо, я с тобою, государь. Хороший мой, это ты еще от ран не оправился. Я сама до сих пор дрожу, как вспомню бомбы падающие, ужас немилосердный…
Через какую-то минуту липкая пелена страха схлынула, Иван Антонович начал потихоньку соображать, что случилось с ним на самом деле, что он пережил в кошмарном сне.
«Не думал, что во сне такое может случиться.
Не успела мысль проскочить в голове, как дверь с треском отлетела в сторону и ворвалась добрая полудюжина лейб-кампанцев с обнаженными шпагами и пистолетами.
— Государь! Что с вами!
— Факела зажгите!
— Запалите свечи!
— Лекаря сюда!
Не прошло и четверти минуты, как опочивальня была ярко освещена, а кровать обступили со всех сторон телохранители. Иван Антонович лихорадочно сообража как бы соврать половчее и выпроводить побыстрее эту компанию, но тут Мария Васильевна совершенно спокойно, но с отчетливой укоризной произнесла:
— Государю плохой сон снился, он рукою пораненной о спинку ударил. Вот и застонал от боли тяжкой. Вы чего всполошились, окаянные, дверь вынесли?! Немедленно удалитесь!
— Все нормально. Идите прочь…
Прохрипел Иван Антонович, отправляя смущенных выговором телохранителей из опочивальни. Лейб-кампанцы чуть ли не на цыпочках вышли, загасив свечи и забрав с собою факелы. Одно хорошо — охрана бдительная, среагировала сразу, вроде предварительную тренировку провели на тему — «спасаем батюшку-царя, кормильца и поильца!»
— Приснится же хрень, Машенька. Гвардеец мне ливер выпустил — кинулся с ножом и брюхо вспорол. Кишки вывалились, дымятся, я и заорал во сне. Спаси господи!
Никритин всю жизнь был атеистом, а в те времена не могло быть иначе, даже курс соответствующий в пединституте читали. А тут истово перекрестился, словно всю жизнь этим занимался. Машенька тоже перекрестилась, но вначале его, а потом себя.
— Храни тебя Господь, государь, я хоть и перепугалась до икоты, но за тебя. Готова жизнь отдать, и рада буду.
— Хорошая ты моя…
Иван Антонович умилился такой готовностью к самопожертвованию, и крепко обнял девушку. И тут же ощутил липкий стыд — ладонь оказалась на груди девушки — сквозь тонкую ткань он ощутил ее теплоту и упругость. Дернулся, желая убрать «нахальную» ладонь, но ему не позволили это сделать. Тонкие пальчика крепко прижали его кисть, буквально вдавили в кожу, но очень нежно, бережно.
— Маша…
Голос охрип, он только смотрел на ее милое лицо с закрытыми глазами, и на полные губы, что звали к поцелуям. Возбуждение нахлынуло на него со страшной силой, и напрасно Иван Антонович пытался сдержать «реципиента» воспоминаниями прошлого «конфуза», когда все закончилось намного раньше, чем успело начаться.
— Целуй меня, милый, я вся твоя…
Попытка с треском провалилась, Иван Антонович словно со стороны смотрел на себя, снова ставшего молодым, пусть и несколько ином обличье. Трудно представить, что от поцелуя будет снова кружиться голова, что каждым пальцем, даже теми которых нет на ладони, ощущаешь дрожащую не столько от возбуждения, сколько от любви и нежности плоть той, к которой тянулся все эти дни.