Царские забавы

Сухов Евгений Евгеньевич

— Простите, ежели что не так, — повинился царь.

А в ответ простуженный крик:

— Мы тебе не судьи, Иван Васильевич.

— Благодарствую, православные. А теперь поехали ко дворцу тоску унять.

Конь споткнулся — слишком велика оказалась ноша, и, не ухватись государь дланью за длинную гриву, расшиб бы голову о ледяной настил. Словно единой грудью вздохнули православные, а когда государь приосанился, приняв прежний царственный вид, выдохнула толпа с облегчением.

Глава 2

Вопреки

ожиданию челяди, Иван Васильевич загоревал люто. Частенько покойница представлялась ему сидящей у паперти Благовещенского собора, и когда вход был перекрыт калиткой, видение исчезло. В память об усопшей супружнице царь повелел золотые купола Домовой церкви покрасить в черное, чтобы москвичи и приезжающие гости сполна могли оценить горечь утраты.

Москва окунулась в траур.

Иван Васильевич в глубочайшей скорби изгнал из Москвы всех скоморохов и потешников, а его дворец наполнился блаженными и старицами, которые скорбными тенями шастали по длинным переходам, вгоняя в страх его обитателей.

Месяц прошел. Стало ясно, что сокрушить государя не могло ни суеверное перешептывание строгих стариц, ни притихшие улицы Москвы и уж тем более ни смерть Марии Ивановны, привыкнуть к которой царь не успел. Государь частенько проводил время в разъездах, заявляясь к именитым боярам и князьям в гости.

Ивана Васильевича встречали древним обычаем, далеко за околицей, вместе со всей челядью, и, выказывая государю особый почет, сдобный каравай подносила сама хозяюшка.

Самодержцу эти разъезды напоминали смотрины, он неторопливо расхаживал среди примолкших баб и только иногда останавливался перед приглянувшейся девицей, чтобы двумя пальцами поднять ее за подбородок и заглянуть в глаза. Хозяин дома замирал, моля только об одном: чтобы государев выбор не упал на его жену или на одну из дочерей. Он непременно начинал говорить о тяжком недуге супружницы, загораживал спиной дочерей и старался обратить внимание царя на сенную девицу или кухарку.

Понравившуюся девку царь привечал медвежьей лаской — обнимет ее за плечи, прижмет к груди и поцелует уста на виду у всей дворни. А потом, спрося разрешения у хозяина, непременно отведет девицу в опочивальню.

Порой Иван Васильевич мог оставаться у князей до десятка дней, пока не испробует всех понравившихся девиц. В самую последнюю ночь он являлся к хозяюшке, что означало высшее расположение государя к гостеприимному боярину.

Разное говорили в Москве о государе. Больше было худого.

Прошел слух о том, что одна из замужних княгинь, которой государь овладел силком, посмела упрекнуть Ивана в блуде. Самодержец внимательно выслушал обидные слова, а потом распорядился раздеть ее донага и подвесить над трапезным столом в мужнином доме.

После каждой похотливой ночи Иван Васильевич имел обыкновение спрашивать у девиц:

— Хорошо ли тебе было, милушка?

Девица, подученная боярынями, отвечала:

— Чуть разума не лишилась, Иван Васильевич, такую радость ты мне доставил.

Глянет государь в плутоватое лицо и отпустит с миром.

Не

однажды царь отправлял девок со двора без платья, если ответ был иным.

Шептуны приносили государю вести с базаров о том, что будто бы Иван Васильевич сильничает девок, а так какая дура старика ублажать станет. Ябедники и кляузники уверяли в том, что разные злыдни говорили об этом во всеуслышание, а самые отчаянные несли о государе всякую хулу и давились от смеха, пересказывая зазорные похождения самодержца по женским обителям.

Теперь государь не доверял девицам, не желал слышать их ласковые нашептывания и даже в невинных глазах хотел отыскать притворство.

На прощеный день, в самый канун первого дня Великого поста, Иван Васильевич отправил на торг отряд опришников со строгим наказом: порезать изменников и рассадить по ямам. Однако, заприметив черные кафтаны царских слуг, народ в страхе разбежался по улицам, накрепко позакрывал ворота. Малюта сумел изловить только нескольких бражников, которые, упившись, не могли двигаться и, уютно расположившись под торговыми рядами, тихо спали.

Осмотрев попавшихся, самодержец повелел выпороть для пущей верности всех и немедля посадить на неделю к тюремным сидельцам, а потом, призвав Малюту Скуратова к себе, спросил:

— Неужно бабы и вправду меня не любят, Григорий Лукьянович?

— Как же такого молодца не любить, Иван Васильевич?! — искренне подивился Малюта Скуратов.

— Так ли уж я хорош?

— Не красная ты девица, Иван Васильевич, лукавить не стану. Но сила и рост при тебе! А о мощи мужицкой и говорить не приходится. Да любая девица от счастья пищит, когда о тебе думает!

— А кто тогда худую молву обо мне на торгах распускает, будто бы я баб силком беру?

— Крамольники все это, Иван Васильевич. Вот увидишь, и дня не минует, как мы их всех повыведем. Будет тогда для Никитки-палача работа.

— Верить я девицам перестал, Григорий Лукьянович. Если отдаются мне, то из-за моего величия царского или из-за страха. Всех баб московских порешить хочу, ни одну в живых не оставлю!

— Да что ты говоришь такое, Иван Васильевич, — посмел воспротивиться сказанному холоп, — понимаю, что молвишь не по лютости, а для красного словца, только ведь твои речи чужие уши могут услышать, а они-то донесут небылицу до королевских дворов. Прости меня за правду, государь, если и перечу порой тебе, то только от большой любви.

Нахмурился Иван, а у Малюты в глазах темень, словно загасили в комнате свечи.

— От большой любви, говоришь? — задумчиво произнес царь. — Ладно, не буду баб живота лишать, а вот за свой позор сполна рассчитаюсь. Вот что сделай, Гриша, пригони на царский двор самых красивых девиц со всей Москвы. Хочу с ними потолковать.

В первый день Великого поста опришники разошлись по домам кликать девиц на царский двор и, следуя указу Ивана Васильевича, выбирали прелестниц. Бояре держали за рукава дочерей и никак не желали их отпускать, но десятники, потрясая над головой государевым указом, оттесняли родителей от чад.