Царский двугривенный
Шрифт:
Наглость Семки так поразила Славика, что ои на некоторое время онемел. А Семка вяло хлопал веками; только тонкие, мышиные уши его раскалились как железо, будто ни было стыдно за своего хозяина.
— Как же тебе, во-первых, не совестно? — проговорил наконец Славик. — Разве это по-пионерски?
— Тебе барабанить охота? — возразил Семка. — Ну так и вот. Тебе охота, а мне неохота? Это что — по-пионерскому? Ишь, какой хитрый!
И отправился к девчатам.
— Я Мите скажу! — крикнул Славик ему в спину.
— А тогда — во! — и Семка показал кулачок размером
Славик разыскал Митю, отвел его в сторону и стал жаловаться.
— Вот паскуда этот Семка, — ничуть не удивился Митя. — А ты не беспокойся. Жюри учтет твое замечание.
— А я как же?
— Не вешай носа. Может, тебе достанется номерок раньше его.
И он важно отправился на сцену.
Таня уже хлопала в ладоши, велела дать тишину. Пришло известие, что Яша срочно уехал раскапывать курганы. Решили начинать без него.
Стали вытаскивать номерки. Славику повезло: ему достался второй номер. Было бы полной несправедливостью, если бы Семка вытянул первый.
Пионеры с номерками столпились у стола отмечаться. Семка столкнулся со Славиком и спросил как ни в чем не бывало:
— У тебя какой номер?
— А тебе что за дело? — отрезал Славнк.
Семка дружески ткнул его кулачком в бок.
— Чего распузырился?
Славик молчал.
— Шуток не понимаешь? — продолжал Семка. — Нужен мне твой Глеб. Я всяких разных баек тыщу знаю. Давай приходи нашего батьку послушай. Такие страсти травит — три ночи не заснешь.
Славик взглянул на него через плечо. Семка дружелюбно улыбался.
— И как ты на меня мог подумать, — попенял он. — Мы же с тобой не кто-нибудь, а юные пионеры. Записаны в один шумовой оркестр. А ты на меня подумал. Ну ладно. Я долго серчать не могу… Хочешь, научу через нос дым пускать?
— Хочу, — сказал Славик тихо.
— У тебя какой номер?
— Второй, — у Славика отлегло от сердца. — А у тебя?
— Чудно! И у меня второй. Гляди-ка!
Он протянул бумажную трубочку. Славик развернул ее.
— Какая же тут двойка? — удивился он. — Это пять.
— Эдак-то пять. А ты кверху ногами переверни, получится два.
— И кверху ногами пять. На двойку нисколько не похоже.
— А по натуре, — Семка захлопал глазами, — и кверху ногами — пять. А я сперва думал, двойка.
— Значит, ты после меня через три человека, — сказал Славик, протягивая ему номерок.
— Через какие через три?
— Ну как же. У тебя пятый номер, а у меня второй. Сосчитай.
— Где же у тебя второй?
На Семку снова напала вялость.
— Вот же! Ты его в руке держишь.
— Да нет. У тебя пятый. Куда у тебя глаза смотрят!
— Это твой пятый! Отдай номерок!
— Чего выхватываешь? — захныкал Семка. — Ребята, глядите, Клин-башка у меня номерок выхватывает…
У Славика зазвенело в ушах. В лице лопоухого недомерка он впервые столкнулся с феноменом чистой, ничем не прикрытой бессовестности. Он не мог представить, что такая дистиллированная бессовестность может гнездиться в том же самом мире, где существуют вожатая Таня, солнце и голуби. Сейчас что-нибудь непременно
Но ничего не случилось. Мир оставался равнодушным и к Семке и к Славику.
«Ну, хорошо, — шептал Славик. — Сейчас скажу вожатой. Тогда узнает…» Но когда Таня спросила, какой у него номер, вся его забота состояла в том, чтобы слеза не капнула на список, и он молча протянул бумажку с пятеркой. Вожатая весело спросила еще что-то, но он отошел поспешно.
Что говорил первый мальчишка, он не понимал. Его охватило отчаяние. Он стремился в отряд не только дли того, чтобы носить галстук и барабанить. Нет. Он стремился в отряд, чтобы стать как все. А не прошло и месяца, и его раскусили и насмехаются так же, как во дворе.
Прежде все свои беды он сваливал на клин-башку. Теперь он начинал догадываться, что было в нем еще что-то другое, еще более позорное, чем клин-башка. Но что было это другое, он понять не мог, сколько нн ломал голову.
А Семка уже рассказывал про Глеба. Если бы только Яша послушал, какие Семка выдумывал дурацкие отсебятины: будто письмо Глеба было писано белыми чернилами и буквы проступили, когда супруга Маня держала бумагу над керосиновой лампой, будто, когда его повели расстреливать, он распевал песню «Белая армия, черный барон». Семку слушали с интересом, несмотря на все небылицы, несмотря на то, что при Глебе песни «Белая армия, черный барон» еще не было.
Кончил Семка тем, что письмо Глеба хранится в музее и каждый, кто хочет, может его почитать. Когда он спрыгивал со сцены, некоторые хлопали.
Следующим вышел аккуратный звеньевой третьего звена с красивым затылком. Все звали его Козерог.
А когда он кончил, попросил слова Митя:
— Конечно, каждому охота заиметь барабан, — начал он. — Но кто взялся рассказывать про красных боевиков, у того, я так думаю, уйдут на задний план и барабан и все свои выгоды, если он по-правдашнему жалеет и уважает жертвою павших. Чего, Семка, кулак показываешь? Встал бы лучше да покаялся, где про Глеба выведал, чем кулаки казать. Он, ребята, про Глеба сейчас только узнал. От Славика Русакова обманом выведал. Воспользовался, что Славик у нас безответный, затюканный, и пошел пороть безо всякого стыда что попало. Только и думал, чтобы барабан заиметь. А как вели Глеба казнить, как убивалась по нему супруга — об этом он думал? Наплевать ему на все…
— Я думаю, Митя прав в чем-то, — сказала Таня. — Но сейчас, Митя, жюри должно слушать. Обсуждать выступления мы будем потом.
— Потом поздно, — возразил Митя. — Я считаю, Семка недостойный не только что барабанить, он недостойный про революцию рассказывать. А про Глеба предлагаю, чтобы снова рассказал Славик как следует.
Предложение Мити проголосовали и приняли. Только Козерог попробовал возражать, что одно и то же второй раз рассказывать не положено.
— Ты бы помалкивал! — напал на него Митя. — У тебя отец знаменитый красногвардеец и красный командир, известный всему городу. На всех фронтах воевал. А ты — про телеграфиста!