Царский двугривенный
Шрифт:
— А под другим глазом?
— И тут нет. Поймал он тебя все-таки? — спросил он завистливо.
— Он меня на понт взял. Развел уваженье: «Я тебя в голубятники приму… Как поживаешь!» А сам как цапнет! Как чумовой все равно. Погляди — шиворот не оторватый?
— Нет.
— Крепкая бумазея, — сказал Митя с сожалением. — Я крутанулся, пальцы ему завинтил. Он распузырился, ка-ак цапнет меня за прическу, ка-ак даст по сопатке. Кулаком, со всего размаха. А потом — ногой, прямо по косточке.
Славик с завистью слушал.
— Я даже присел… — Митя задрал штанину. — Ничего не видать?
— Нет
— Гляди лучше. Шишка должна быть. Он подошвой ударил. Наверное, нога теперь ходить не будет.
Митя показал пальцем, куда смотреть. Славик опустился на корточки и сказал, не скрывая злорадства:
— Нет. Коленка торчит. А больше ничего нету.
— Всегда так, — вздохнул Митя. — У меня все болячки заплывают. Зимой, помнишь, как он меня накосмырял? Мама хотела на суд подавать. Пока собралась — все прошло. На суде надо, чтобы ты был убитый насмерть, или в крайнем случае потерпевший… А то бы он закаялся за волосы хватать.
— А у меня будет день рождения, — сказал Славик нараспев.
— Как даст ботинком по косточке…
— А у меня будет день рождения, — повторил Славик. — Мы на пикник поедем… И гости приедут. В прошлом году один папин знакомый коробку привез… Слышу, чего-то гремит. Развязали, а там — заводной паровозик, рельсы, вагончики, а в вагончиках дверцы открываются.
Вспомнив о дне рождения, Славик немного приободрился. Ждать осталось немного. Поспит три ночи — и на него наденут новенькую, твердую матроску с якорем, новенькие, пахнущие магазином туфельки и повезут на извозчике в Заречную рощу. Гости станут дарить Славику заводные игрушки, краски на картонной палитре с дырочкой для пальца, пробки для пугача, переводные картинки.
— А когда все приедут, будем играть в волшебный горшок, — сказал Славик. — Видел большой чугун, в котором Нюра варит белье? Мама насыплет туда пшена, а мы будем засовывать руку в пшено и шарить. А туда мама намесит конфеток, шоколадок, кукленков, солдатиков. И каждый возьмет чего вынется.
— Насовсем? — спросил Митя.
— Конечно, насовсем.
— А зачем чугун?
— Как это зачем? А куда пшено сыпать?
— А зачем пшено? Разделили бы мальчишкам солдатов, девчонкам — кукленков, и все. Из пшена надо кашу варить и шамать. С постным маслом.
— Как ты не понимаешь! Во-первых, это волшебный горшок!
Хотя Славик убеждал Митю, но вскоре и ему самому стали казаться смешными и дурацкий чугун с пшеном, и мама, которая все это выдумала.
— Чунари они у тебя, — сказал Митя. — И отец чунарь, и мать чунариха. Сами кричат: «Мои Славик такая душка, такая цыпка… Мерси вам, пожалуйста!» Прохаживается, как на бульваре все равно. — И Митя, вихляя задом, пошел по кабинету на манер Лии Акимовны.
И тут совершилось происшествие, о котором впоследствии Славик вспоминал с недоумением. Он коршуном кинулся на Митю, сбил с ног, повалил на пол и обеими руками вцепился в жесткие, рыжие вихры.
Дерзость тщедушного мальчишки настолько ошеломила Митю, что он и не подумал защищаться и покорно позволил врагу раза три стукнуть его лбом об пол.
Впрочем, он быстро пришел в себя и завопил от боли и гнева.
Плохо пришлось бы Славику, если бы Митин крик не привлек Лию Акимовну. Она в это время
— Боже! Славик, опомнись! Что ты делаешь! Славик! — кричала она, появившись в дверях. — Что случилось?
Славик отпустил Митю и, будто спросонья, оглянулся.
— Что у вас случилось?
— Ничего, — сказал Славик. — Пусть он убирается. Это не его кабинет. Это наш кабинет.
— Как тебе не совестно! Встань с голого пола! Подай Мите руку и извинись. Миритесь сейчас же! Я что сказала?
Славик упрямо сидел на полу и глядел в сторону.
— Ну хорошо, — сказала Лия Акимовна. — Все будет сказано отцу. Митя, пойдем. А этот скверный мальчишка пусть подумает наедине, как надо себя вести.
В коридоре Митя спросил:
— Посмотрите, Лия Акимовна, у меня под каким-нибудь глазом синяка нету.
Она приподняла его грязную рожицу.
— Ты плакал?
— Нет. — Митя насупился.
— Ничего у тебя нет. Успокойся.
Они вышли на прохладную лестницу.
— А на Славика не сердись и не обижайся. Ты же сам знаешь, какой он нервный. Такой малокровный, бедняжка. Ему прописан кумыс, а он не желает. У несчастных интеллигентов сплошь и рядом рождаются неврастеники. Ничего не поделаешь. Таков наш крест. Десятый год революции, а лифта все не могут починить. И ванна не работает… Называется — великая армия труда. Говорят, в жакте опять растрата. Ты не слышал? Кажется, слава богу, принялись чинить крышу. Уже несколько дней подряд по крыше топают люди… Подождем, может, образуется. Терпенье, говорил генерал Куропаткин!.. А как воняет у нас на лестнице. Как в помойной яме. Особенно на первом этаже. Черт знает что!.. Говорят, тут ночует какой-то головорез. Ты не видел его? А в газетах пишут, беспризорщина ликвидирована… Когда с тобой разговаривают, не крути головой. Это невежливо…
Они вышли на улицу, и Лия Акимовна зашагала, как солдат, по горячей асфальтовой панели.
Митя хотел удрать. Но пока Лия Акимовна говорила, убегать было как-то неловко. А она говорила и говорила без передышки, и Митя читал афиши «Месс-менд», прощальный концерт лилипутов, читал знакомые вывески: «Аптека», «Портной Бейлин. Он же для женщин», «Бавария»…
Горсовет недавно приобрел шесть итальянских автобусов. Автобусы водили шоферы в очках-консервах. В первые дни извозчики дико ругались, сыпали на дорогу битое стекло и сапожные гвозди. Но итальянские шины были крепкие; извозчикам пришлось смириться. Завидев машину с лаковыми боками, они хватали пугливых рысаков под уздцы и закрывали им глаза ладонями.
И когда Митя бросился через дорогу, на ту сторону, Лия Акимовна ахнула: он чуть не угодил под автобус.
— Чтобы этого больше не было, — сказала она. — Ты чуть не попал под авто!
— Я попу дорогу перебегал, — доложил счастливый Митя. — Не любит!
— Хо-хо! — растерянно заметила Лия Акимовна. — Перебежал?
Она мило улыбнулась, обнажила все зубы, и ее продолговатое лицо чем-то напомнило череп с накрашенными губами.
— Танька велела перебегать, — объяснил Митя. — «Увидите, — говорит, — попа, перебегайте дорогу. Оне, попы, верующие, пускай, — говорит, — чуют, что бога нету».