Царское посольство
Шрифт:
Мелькнуло было перед ними слабое воспоминание о черной курице, которая около десяти лет тому назад, на этом самом месте, была причиной их ссоры, но черная курица тотчас же забылась. Вместо нее стало вспоминаться старое хорошее время, когда этого высокого, разрушаемого теперь забора еще не было, когда два сада разделялись только ветхой, местами совсем повалившейся оградой, когда друзья и соседи частенько перелезали сквозь эту ограду, навещая друг друга и долгие тихие часы проводя в благодушной беседе.
— А ведь шибко постарел ты за эти годы! — говорил Чемоданов. — Ишь, седой совсем становишься!
— Да и ты не молодеешь, Алексеей Прохорыч, только раздаешься во все стороны… Чай, ты ныне, как стоишь, сразу не скажешь:
И оба рассмеялись этой незатейливой шутке. Засмеялись, а потом и вздохнули.
— Вот то-то, брат! — раздумчиво произнес Алексей Прохорович. — Кажись, вчерась оно было, как мы с тобой здесь этак-то беседовали, ан сколько лет ушло… Мы постарели, дети выросли. Вот она, жизнь наша, бежит ровно вода из решета — не удержись. Да и кто знает, сколько еще той воды осталось… Может, и оглянуться не успеем, ан уж и нет ее — вся вытекла. А мы тут враждуем, когда о душе надо думать!
— Так, брат, так! — со вздохсм сказал Никита Матвеевич и, помолчав немного, прибавил:
— Ну, a теперича мы что ж… К великому государю, значит, завтра пойдем с тобою?
Чемоданов поднял брови и с изумлением взглянул на соседа.
— К великому государю?.. Так, значит, он и тебя призывал, и с тобой толковал об этом?
— A то как же? Мирись, говорит… Я ему, как же так мириться, мне мириться невозможно. A он мне: «Бог, говорит, поможет». Вот и сталось по его царскому слову… И говорит он еще: «как говорит, помиритесь — тотчас же ко мне ступайте, вместе, чтоб я своими глазами видел ваш мир»…
— Так вот оно что-о! — протянул Чемоданов. — Ну, если так, нечего нам с тобой и делать, Микита Матвеич… Против царской воли не пойдешь… Видно, так суждено…
— Видно так суждено, Алексей Прохорыч!.. Отдаешь что ль за моего парня свою дочку?
— A вот ты научи меня, как не отдать, коли царь приказывает?..
— Нешто он приказывает!.. Он, вишь ты, говорит: я, говорит, против родительской власти не могу, я вас не неволю, a только совет подаю добрый…
— Да ладно, что уж тут! Видно, судьба такова. Пойдем завтра к царю… A ныне-то… вечер-то длинный… надо нам с тобой по чарочке пройтись, чтобы, значит, мир наш и свойство были добры да крепки.
— Верно твое слово, Алексей Прохорыч, идем ко мне, у меня, брат, осталась та самая романея… помнишь, чай… и она, видно, за десять лет-то постарела, только стала от того не хуже, a много лучше.
— Вот, это ты совсем не так говоришь! — воскликнул Чемоданов. — Сам посуди: мне ли к тебе ныне идти, тебе ли ко мне: я твоего Лексашу вдоль и поперек знаю, полтора года с ним возжался, a ты мою дочку и не видал ни разу… A ну, завтра царь тебя про нее спросит? Что ты ему ответишь? Да так оно и по всему подобает… прежде чем сватов засылать, сам разгляди ее… Я, брат, товар продаю хороший… взгляни на товар мой… A уж какая у меня романея! Да что романея, я, друже, таких напитков заморских из неметчины вывез, что уму помрачение.
Говоря это, он так причмокнул языком, что у Никпты Матвеича слюнки иютекли.
— Ладно, уж, к тебе, так к тебе… Идем что ли! — решил он, окончателыю убежденны. — И вот, я тебя еще про неметчину порасспросить бы хотел… Лексаша-то, как вернулся, болтал там, да что он, молокосос, смыслит…. Тобя бы послушать…
— Что ж я не прочь, — оживился Алексей Прохорович, — твой парнишка, хоть и смышлен он, да где же ему… он многаго и не видел… Я тебе, брат, такое разскажу, такое…
Соседя, как во время оно, двинулись по направлению чемодановскаго дома.
XXVII
Александр сидел утром у себя и читал, когда послышался стук в дверь, которую он имел обычай запирать на задвижку.
— Кто там? — спросил он.
— Санюшка, дитятко, опомнись! — послышался голос матери.
Он отворил дверь и впустил Антониду
— Шш!
— Что такое, матушка?
— A такое, дитятко, что и ума приложить не могу… Хоть убей меня на сем месте, — ничегошеньки-то я не понимаю!.. Чудеса у нас в доме творятся.
Адександр, хорошо зная, что мать сразу, без предисловий, никогда ничего не скажет, и что спрашивать ее — значит, только удлинять эти предисловия, — терпеливо ждал.
— В среду-то, когда он нарядный-то кафтан надевал, как полагаешь — где он был? — торжественно спросила Антонида Галактионовна.
— Не знаю я
— А я так вот знаю… У царя он был, Санюшка, у царя он был, родименький! Как вернулся тогда, скинул кафтан, и — ни слова. Где, мол, был, Никита Матвеич, спрашиваю. A он мне; «отвяжись, дура!» — и только. И все молчал…
Она передохнула и продолжала:
— Это одно, a вот и другое: вчерась вечером в сад вышел, жду я час — нет его… смерклось совсем, работников спрашиваю: видели Микиту Матвеича? Видели, говорят, как по саду ходил, a потом и не видали. Сама пошла, весь сад обошла — нет его. Страх меня взял, да потом и думаю: может он как неприметно в ворота ушел. Опять жду, сторожу наказала от ворот ни на шаг. A сама, будто тянет меня что — нет-нет, да в сад-то и выгляну. Ночь совсем… темень — хоть глаз выколи, и вот, как выглянула-то я последний раз — слышу будто кто-то по саду к дому пробирается. Я так и замерла, двинуться не могу, крикнуть хотела — и голосу нет. A он идет себе и бормочет что-то. Тут я и разслышала, что это Микита Матвеич, окликнула его, он и отозвался. Вошел в дом, красный такой, a сам усмехается.
— Где же это он был? — с невольно забившимся сердцем спросил Александр.
— Вот и я тоже об этом ему сказала… где, мол, был? A он мне… Ох, Санюшка, наказал он мне крепко-накрепко до поры до времени тебе не сказывать; да не могу я вытерпеть… Как спросила я его, a он мне и отвечает: «а я, вот, говорит, сына женить надумал, так невесту его глядеть ходил». Что ты, говорю, опомнись, батюшка!.. Вижу я — хлебнул он порядком и винный дух от него идет по всей горнице. A он как засмеется. «Правду, сказываю, говорит: навесту Лексашке смотрел, хороша невеста». Да, ведь, ты ее, Матюшкину дочку, не раз уж видал, не больно-то, мол, хороша она. «Какая там, говорнт, Матюшкина дочка, ея Лексашкиной невестой не бывать. Невеста ему — Настя, Чемодановых, Алексея Прохорыча дочка. Мы, говорит, это дело, когда еще, лет двенадцать тому назад, порешили, ну, вот, я и посмотрел Настю. Девица перворазрядная, у царицы в большой милости, одна дочка у Алексея Прохоровича, a достатки у него не малые. Только ежели ты об этом хоть одно слово шепнешь Александру до поры до времени — убью!» Ну, я дальше уж ж не слушала, потому — от пьянаго человека какого толку добиться можяо… Только он, ложась спать, приказал разбудить себя пораньше. Разбудила я его. Богу помолился, закусил, да и говорит: «подавай нарядный кафтан». Почто он тебе? спрашиваю. «А я, говорит, с Алексеем Прохорычем к царю собираюсь». Так я и ахнула; всю ночь спал и все ж не проспался, как хмельным лег, так хмельным и встал. Оделся, а, уходя, опять вчерашнее: «ежели, говорит, ты хоть слово одно Лександру — убью!» Гляжу я, гляжу — он, во всем наряде-то, прямо в сад. Хоть и страх меня разбирал, a все ж таки не утерпела: как вышел он — я за нии, кусточками пробираюсь. И что ж бы ты думал: прямехонько он к Чемдановскому забору… я за ним… гляжу, забор-то повален, он перешагнул в соседский сад, да и был таков… Что ж это такое делается у нас, Санюшка? Скажи мне:- рехнулась я, что ли, навождение дьявольское это на меня, чудится мне… Ох, пропала моя головушка!