Царство женщин
Шрифт:
Гроза разразилась в сентябре. Окончив постройку часовни в своем поместье в Ораниенбауме, Меншиков задумал ознаменовать ее освящение великолепным празднеством, на котором необходимо должен был присутствовать его воспитанник, и тем положить конец уже распространявшимся толкам об их взаимном охлаждении. Петр действительно обещался прибыть; но, желая ли избежать щекотливого положения для своей дочери, или решившись идти напролом, временщик отказался пригласить Елизавету, и, в последнюю минуту, император, находившийся по близости в Петергофском дворце, дал знать, что не будет. Праздник тем не менее отличался великолепием. Члены Верховного Совета, Голицыны в полном составе, канцлер Головкин, хотя обиженный опалой своего зятя Ягужинского, генералы Волков, князь Шаховской, Сенявин, все были на лицо. Феофан Прокопович совершал богослужение. Пушечные выстрелы гремели во время обеда. Но, по окончании трапезы члены Совета поспешили в Петергоф, чтобы пожаловаться на гостеприимного хозяина, который в церкви занял место, предназначенное для императора. На следующий день Волков посоветовал временщику посетить императора и, после некоторого колебания, Меншиков решился выехать под гром пушечных выстрелов, сопровождавший все его передвижения. Но так как в этот день приходились именины Елизаветы, то из упрямства и последнего проблеска заносчивости
– Вы совращаете императора с православия! Можете живо очутиться на колесе за такое преступление.
Вице-канцлер глазом не моргнул и своим тонким, шепелявым голосом отвечал, смотря в упор на «Голиафа»:
– Колесо существует для других злодеев.
– Как вы смеете! Каких?
– А, например, для фальшивых монетчиков.
Такой ответ сразил Меншикова. Его уже давно обвиняли в этом преступном занятии; но чтобы человек настолько осторожный, как Остерман, решился намекнуть на подобные сплетни, надо было признать немилость, очевидную из поведения Петра, непоправимой. Петр все еще был ребенком; в распоряжении Меншикова находились все силы государства. Какой-нибудь решительный шаг мог еще, пожалуй, спасти его. Но потому ли, что недавняя болезнь ослабила его энергию, или потому, что долголетний опыт подсказывал ему бесполезность борьбы, он не принял никаких мер, вернулся в Петербург и стал ожидать дальнейших событий, быстро последовавших одно за другим. В тот самый день Петр, появившись в Петербурге в честь Елизаветы и вернувшись в свои апартаменты, с озабоченным видом призвал майора гвардии Салтыкова и приказал ему перевезти с Васильевского Острова свои экипажи и свои личные вещи. Разрыв совершился.
Меншиков хватался теперь за все, как утопающий за соломинку, наудачу и, конечно, сознавая, что не помогут ему те последние ухищрения, к которым он прибегал. Спасения не было! С потерей благосклонности повелителя, бездна разверзалась под его ногами. Он отправил гонца к князю Михаилу Голицыну. [78] Гвардия относилась с уважением к престарелому воину и, может быть, согласится ему повиноваться. Он послал за Зейкиным, слишком поздно раскаиваясь, что заменил венгерца вестфальцем. Но Голицын находился под Москвой, а Зейкин выехал на родину. Они не успели бы прибыть, да будь они даже здесь, присутствие их не принесло бы никакой пользы. Все зависело только от юного императора: в слабых руках тринадцатилетнего мальчика сосредоточена была вся власть над людьми и обстоятельствами. На следующий же день, 7 сентября 1727 г., Петр, уже водворившийся в Летнем дворце, предупредил гвардию и Верховный Совет, чтобы впредь они повиновались только его личным приказаниям. Временщик бросился во дворец, но не был принят. На другой день Салтыков, сняв почетный караул, стоявший у дверей генералиссимуса, объявил ему, что он арестован. [79]
78
Меншиков писал Голицыну: «Изволите ваше сиятельство поспешить сюда, как возможно на почте, и когда изволите прибыть к перспективной дороге, тогда изволите к нам прислать с нарочным известие и назначить число, в которое намерены будете сюда прибыть, понеже весьма желаем дабы ваше сиятельство прежде всех изволили видеться с нами».
79
Журналы Верховного Тайного Совета.
У Меншикова сделался удар, и ему пустили кровь. Его жена, невестка Арсеньева, и сын, дождавшись императора при выходе его из церкви, бросились ему в ноги. Но он прошел мимо, не произнеся ни слова. Обе женщины обратились с мольбами к Наталье и Елизавете, сопровождавших государя, но удостоились от них лишь презрительного взгляда. Некоторые историки [80] напрасно замешивали в этой последней отчаянной попытке имя царской невесты. Она была слишком горда для этого! Но жена Меншикова заслуживала лучшего приема. Это была женщина, всеми весьма уважаемая. Но молодость жестока. Несчастная проползала целый час на коленях перед Остерманом, не добившись ничего. Придя в себя, временщик написал тому, кого не смел более называть своим будущим зятем, письмо, говоря, что не чувствует за собой никакой вины, но постигнутый тем не менее несчастьем царской немилости, умоляет о прощении и, во внимание к прежним заслугам, просит даровать ему свободу и дать почетную отставку. Подобное же письмо, почти в таких же выражениях отправил он Наталье. Оба остались без ответа. Счастье изменило «Алексашке», как называл Петр I своего сподвижника. Удивив весь мир своими размерами, казавшееся несокрушимым здание его благополучия рушилось, как карточный замок. Построенное вообще на непрочной почве царского благоволения господство временщиков здесь, как везде, носило характер превратности, чем отчасти смягчались его недостатки.
80
Костомаров. Монографии, XVI; Лефорт (Сборник, III, Сочинение Миханевича).
9 сентября Петр подписал указ, составленный Остерманом, которым Меншиков ссылался в свое поместье Ораниенбург (современный Раненбург, Рязанской губернии). Бывший временщик лишался должностей, чинов и орденов и обязывался дать подписку ни с кем не вступать в переписку. Одновременно было разослано по церквам приказание не поминать в молитвах бывшую невесту императора. На следующий день семейство Меншиковых покинуло Петербург с поездом, более чем княжеским: четыре кареты с запряжкой в шесть лошадей, полтораста берлин, одиннадцать фургонов и сто сорок семь слуг. Толпа глядела на поезд равнодушно. Она мало интересовалась крушением временщика. Причины крушения ей оставались неизвестными, и последствия ее не касались. Рассказывали, что изгнанник ходатайствовал о займе у короля прусского, обещая уплату, когда сделается императором; что он намеревался сместить офицеров гвардии и заменить их своими ставленниками; что завещание Екатерины подделано его стараниями. [81] Но это исходило не из придворного круга.
81
Соловьев.
В этой сфере, наоборот, после отъезда Меншикова дела его со дня на день, вернее с часу на час, принимали худший оборот. Петр не без некоторого опасении решился поднять руку на колосса, так долго приводившего его в трепет. Увидав, как тот рушился от одного щелчка, он почувствовал соблазн излить на него свою злобу. Он дал волю своему злопамятству и наущениям Елизаветы и Натальи, не щадившим низверженного врага, и тому вскоре предстояло убедиться, что опала, его постигшая, была только началом, и он катился по наклонной плоскости в неизмеримые бездны. Гонцы летали вслед за изгнанником, принося вести о новых суровых мерах в Вышнем Волочке был получен приказ разоружить челядь бывшего временщика; в Твери – приказ отослать обратно в Петербург экипажи и слуг, признанных излишними; в Клину – приказ отобрать от Марии Меншиковой ее обручальное кольцо и заключить в монастырь Варвару Арсеньеву. Видно женское влияние в этих бесполезных жестокостях. 3 ноября, миновав Москву, согласно предписанному маршруту, печальный поезд прибыл в Ораниенбург. Дом Меншикова был там расположен за оградой крепости, что при данных обстоятельствах, превращал его в тюрьму. Ко всем выходам были приставлены часовые, и бывший временщик имел право писать не иначе, как в присутствии офицера, заведовавшего стражей. [82]
82
Есипов. Ссылка князя Меншикова. «Отечественные летописи».
Он твердо переносил испытание, предвидя новые удары, не заставлявшие себя ожидать. Остерман в свою очередь оказался неумолимым, настаивая на возбуждении дела против своего бывшего покровителя. 9 ноября 1727 г. указом было предписано приступить к описи его имений. По слухам только в его петербургских домах было найдено на двести тысяч рублей столового серебра, восемь миллионов червонцев, тридцать миллионов серебряной монетой, на три миллиона драгоценностей и драгоценных предметов. Но Лефорт, приводящий эти цифры, сам находит их маловероятными. [83] Благодаря перехваченному письму было открыто еще 70 пудов серебряной посуды, спрятанной в тайнике. [84] 17 ноября Верховный Совет получил уведомление от графа Николая Головина, посланника в Стокгольме, о сведениях, доставленных бывшим временщиком Швеции, в ущерб интересам России. Это вызвало бурю всеобщего негодования. Полился поток обвинений, разрастаясь непомерно. Все прошлые несправедливости, превышения власти, всевозможные злоупотребления припомнились низвергнутому деспоту, в то время как судебная комиссии постановила арестовать трех его секретарей, а ему самому послать запрос из ста двадцати пунктов.
83
Сборник. III.
84
Лефорт, депеша от 20 декабря 1727, не помещенная в Сборнике (Дрезденский архив).
Ему оставалось единственное спасение: воспользоваться расколом, происшедшим уже в это время в рядах его противников.
С усилением влияния Остермана на его воспитанника, принимавшего опасные размеры, у него в свою очередь неизбежно должны были появиться завистники. Так как он пользовался поддержкой Натальи Алексеевны, то Долгорукие и Голицыны сплотились вокруг Елизаветы, справедливо рассчитывая, что последняя со временем возьмет верх. Действительно, освободившись от Меншикова, юный император выказывал все большую склонность удалиться с дороги знаний и добродетелей, по которой стремились направить его сестра и воспитатель. Под предлогом поглотивших его теперь забот о делах правления он совершенно забросил ученье; но Верховный Совет, в котором он решил впредь лично председательствовать, не чаще видел его от этого на своих заседаниях. В декабре 1727 г. Лефорт, рисуя облик государя, следующим образом описывал его времяпрепровождение:
«Император занимается только тем, что целыми днями и ночами рыскает по улицам с царевной Елизаветой и сестрой, посещает камергера (Ивана Долгорукого) пажей, поваров и Бог весть еще кого…
Кто мог бы себе представить, что эти безумцы (Долгорукие) способствуют возможным кутежам, внушая (царю) привычки последнего русского. Мне известно помещение, прилегающее к бильярдной, где помощник воспитателя приберегает для него запретные забавы. В настоящее время он увлекается красоткой, бывшей у Меншикова… и сделал ей подарок в пятьдесят тысяч рублей… Ложатся спать не ранее семи часов утра». [85]
85
9 и 20 декабря 1727 г. Дрезденский архив.
В то же время характер Петра II вырисовывался во все более и более неблагоприятном свете. Он становился вспыльчивым, не терпящим противоречий. В день свадьбы Сапеги с Софией Скавронской он неожиданно вышел из-за стола среди трапезы. Он дулся на сестру, когда та решалась делать ему замечания. Он начал пить. Сам Остерман, упавший духом, вынужденный сказаться больным, чтобы, по принятой им теперь манере, скрыть свои неудачи, возлагал свои упования только на предстоящее свидание своего непокорного воспитанника с бабкой, которая без сомнения постарается вернуть внука на путь долга. На следующий день после опалы Меншикова Петр действительно подписал манифест о коронации, и приготовления к ней происходили с большой поспешностью. Таким образом предстояло близкое свидание в Москве Евдокии и Петра II. Но престарелая царица и ее предполагаемое влияние уже являлись предметом ожесточенного соперничества. Письма, отправляемые Остерманом, скрещивались с посланиями Долгоруких, преисполненными заискиваний. Однако то был напрасный труд, так как Евдокия не выказывала поощрения ни той, ни другой стороне. Углубившись всецело в молитвы, посты и ожидание минуты, которая вернет ей, наконец, радость семейного счастья, она выказывала полнейшее равнодушие к делам политическим. Тем не менее обе противные партии, горя взаимной ненавистью, не теряли надежды затронуть в этом отношении, если не ум, то хотя бы сердце бывшей затворницы.