Цена денег
Шрифт:
На Хенингской Окружной он свернет в «Звезду волхвов».
Харчевня покажется ему брошенной и одинокой, как ребенок, потерявший няньку в базарной толчее. Впрочем, утром понедельника здесь всегда так. Бывший молодой Пьеркин, а теперь, после смерти хворого батюшки, очередной Старина Пьеркин, поднесет кружку легкого пива. Вдыхая запах солода и хмеля, Сьлядек будет долго смотреть на раздобревшего хозяина, на его руки, больше напоминающие окорока, на монументальное брюхо, украшенное фартуком. От этого ходячего праздника жизни, от усмешки
Петер глянет и на гостя, но внимательно рассмотреть не успеет.
Маленький человек, искоса сощурясь в адрес Сьлядека, вдруг махнет в седло и, теряя шляпу, ускачет прочь по Окружной, – словно средь бела дня встретил призрак. Седеющий хохолок спляшет над макушкой беглеца «Кочевряку», кобыла свернет за поворот, а солнце вприсядку запутается меж столбов пыли.
– Часто наезжает? – спросит Петер у хозяина, имея в виду ускакавшего Юргена Маахлиба.
– Нет, – ответит Пьеркин, равнодушный к интересу случайного прохожего, но всегда готовый почесать язык о чужой оселок. – Раз-два в год. Бывает, что реже.
– По делам?
– Ага. Закупки, сделки всякие. Явится, договорится, и поминай, как звали. Говорит, дом у него, в каком-то Гульденберге. Знатный, мол, дом: два этажа, флигель. Врет, должно быть. Или не врет. Мне-то что, мое дело – сторона…
– Нашел, значит. Нашел…
Хозяин «Звезды волхвов» обернется к лютнисту, нахмурит брови, вспоминая. Хмыкнет, но промолчит. Лишь качнет курчавой головой, где проседь недавно свила гнездо. И тайная, озорная лихость сверкнет под бровями, словно память сбросила с загривка дюжину лет.
– Выходит, соврала цыганка? – весело спросит Петер, отхлебнув пива.
– Выходит, что так.
Тогда Петер Сьлядек кивнет на ребятишек:
– Твои?
– Не-а, – пожмет грузными плечами Пьеркин, раньше молодой, а теперь Старина.
– Чьи тогда?
– Ее, – толстая рука укажет на Кристу, а потом ткнет в сторону, за поворот дороги. – И его. Юргеновы мальцы. Что смотришь? Муж он Кристин. Пьянствовал, потом сбежал, потом вернулся, через восемь месяцев, а супружница его родами померла. И младенчик задохся. Погоревал вдовец, поплакал, а там к родителю моему подкатился. Родитель мой, царство ему небесное, жадный был – страсть! Деньги взял, девку отдал. Повенчались, честь по чести, простыню с первой кровью народу показали… Тут Юрген возьми и уберись восвояси. С тех пор наезжает: детей делать.
– А что ж к себе не забирает? В дом с флигелем?
– Дурит, наверное. Или не хочет. Говорит: желаю, чтоб мои детишки здесь рождались. Только не фартит ему:
Петер еще раз повернется к детям. Толстенькие, задастые. Голые животы оттопырены, торчат пупами. Близнецы. С возрастом, несомненно, раздобреют вконец: руки сделаются окороками, брюхо гордо выпятится вперед, подставкой для третьего подбородка. Курчавые оба: на таких ягнятках хохолка не завить.
Хорошие детки.
– Чего уставился? – беззлобно хмыкнет Старина Пьеркин. – Сглаз кладешь?
– У меня глаз добрый.
– У всех у вас добрый. Ходите, пялитесь… Только и думаете, как к чужой бабе под бочок!..
Пьеркин смачно расхохочется, всколыхнув большое, сильное, налитое соками тело. Словно углядел в своем упреке нечто смешное до одури. Хлопнет собеседника по спине: не бери, мол, в голову! шутки шучу! Тогда Сьлядек еще раз глянет за поворот, где скрылся всадник. И солнце, золотая серьга, качнется маятником в ухе неба: тик-так.
– Выходит, не соврала цыганка? – задумчиво спросит он.
– Выходит, что нет, – ответит хозяин, ухмыляясь. – Ушел, отпели и памяти не осталось. Разве ж это память? – одна насмешка.
И закричит на Кристу:
– Эй, раззява! Гони парней от колодца: утопнут, не дай Бог…