Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля
Шрифт:
– Хорошо-хорошо, – говорит Леня и даже сморкается в носовой платок под впечатлением этой речи. – Пишешь ты цветисто. По нету в тебе, Проферансов, настоящей идейной ясности и задушевной простоты. И слова у тебя, обрати внимание на этот художественный недостаток, все с какими-то ужимками, с каверзами какими-то, и весь ты какой-то вертлявый и ненадежный футурист. Скомороха ты, что ли, из себя изображаешь? Юродивым прикидываешься? Ехидство в тебе, что ли, неизжитое сидит?
Такую навел критику на мое искусство, что не захотел я с ним толковать, где да почему скрыты во мне гнильца и злорадство над человеком. Но что во мне кроме того стыд и совесть имеются,
– А я, как скромная девушка, которая не желает целомудрие потерять! – объявил я и зачем-то выставил одну ногу. И стоя в этой позиции, нарисовал в деталях, как спасались наши девушки от фашистских поработителей. Чтобы отбить у немца охоту к своему белому телу, мазались они дегтем и коровьим пометом, разводили на себе насекомых, пускали слюни при каждом слове и в грязнухах да в дурах отсиживались, поджидая, когда вернутся с победой краснозвездные женихи. Мало ли примеров… В России умные люди издавна дураками слывут, а честные – жуликами, и это не от чего иного, как от совести нашей русской, подсказывающей, что непотребно человеку открывать стыдливую душу, не замарав ее предварительно какой-нибудь пакостью. Иной раз и выругаешься, и соврешь, и даже украдешь немножко или, бывало, на сеновале к соседской жене сделаешь безответственный шаг, и все с единственной целью – сохранить под панцирем невредимую душу, которая, как драгоценность в шкатулке, нуждается в надежном замке…
– А скажи, Савелий Кузьмич, – перебил меня Тихомиров, занятый своими печалями, – тебе не попадалась книга из нашего сейфа? та самая… старинная, в толстой коже…
Выясняется: хранил он ее запечатанную в кабинете, в железном ящике, и как выучил наизусть, больше туда не заглядывал, а ключ носил на шнурке, вместо креста нательного, будучи за все спокоен и в себе уверен. На днях загорелось ему освежить в памяти один параграф об излучении психической силы – хвать, в ящике пусто, хотя замки целы и печати не тронуты. Тут уж меня осенило, что, кроме Самсона Самсоновича, эту реквизицию произвести некому. Покойный барин подкинул нам письменное пособие, и он же, по истечении сроков, забрал свое добро.
– Опять ты с этими сказками! – отмахнулся он устало и, немного помедлив, спросил, не припомню ли поточнее, в каком именно омуте нашей мелководной реки утопили мы по весне милицейскую амуницию. Я так и обмер: ну, братцы, догавкались – кранты мозговому делу. Но вслух сказал командиру в последнее утешение:
– Ничего, не робей, начальничек. Не все потоплено. По избам поискать – еще десяток-другой берданок насобираешь… Гляди-ка – небеса посветлели. Даст Бог, разведрится, урожай сымем. Поправимся, поднатужимся, до осени дотянем. Тогда уж никакой супостат в наши леса не пролезет. Нам бы только, Леня, до осени дотянуть…
А внутри, под панцирем, душа у меня скулила: недотянем, недотянем…
Расставшись с Леонидом Ивановичем, Проферансов в глубокой задумчивости не заметил, как пересек заставу, плетни, огороды и очутился у крайней халупы, приютившейся в ивнячке, на расквашенном берегу неширокой реки Любимовки. Солнышко нежарко покачивалось в темной, тяжелой воде, склоняясь часам к шести. Попискивали комарики. Из лесу слабо несло кислым дымком. У рябоватой молодки, полоскавшей в речке белье, Савелий Кузьмич разузнал об ее сожителе. Тот вдали от шума, в увольнении от государственных тягот, отдыхал, словно дачник, посвятив себя рыболовству. Заслонясь мыльной ладонью, молодка визгливо кликнула на варварском диалекте:
– Сямен! Семка! кудай тый, пес, ухлюпал? тутось ынтылехент
– Э-ге-гей, мы здеся, – послышалось неподалеку, из прибрежного тростника.
– Доброго здоровьица, Семен Гаврилович, – поклонился Проферансов удильщику и присел рядышком, на опрокинутое ведерко.
– Здорово, – отозвался не глядя Семен Гаврилович Тищенко, всецело погруженный в созерцание поплавка.
Помолчали. Потом закурили. Угощая самосадом, Савелий Кузьмич посочувствовал:
– В экую даль, товарищ Тищенко, вас уклонисты сослали!
– Никто не ссылал, сам переехал, – возразил бывший правитель и городской секретарь. – Отсюда на рыбалку ходить способнее и воздух для здоровья чище. С чем пожаловал?
– А что? Чай первый… Учтите, Семен Гаврилович, самый первый в городе, – подпрыгнул старик на ведерке, – прибыл я заявить мою верность генеральной линии и сказать, что мы не потерпим…
Ну, положим, не первый… Намедни доктор Линде тоже подкатывался как потерпевший от царизма. И что его угораздило?…
Савелий Кузьмич засмеялся и рассказал новость, в которую влипла наша придворная медицина. Как вскрылись прошлогодние шашни доктора с Серафимой Петровной, – его из главных врачей разжаловали в фельдшера. А хранил он свою интригу в таком строжайшем забвении, что уж на что Проферансов в друзьях у Линде числится и всегда находится в курсе его амурных занятий, так и тот об этом событии только сейчас узнал. И еще разнюхал, что ночью на квартиру к доктору Линде являлась недавно сама царица и уговаривала бежать… Он ее даже на порог не пустил. Выставил в форточку усатую морду и шепчет:
– Идите, идите, гражданочка. Вы – невменяемая. Какой я вам к черту любовник? У меня с вами и не было ничего…
Тищенко сокрушенно вздохнул и сплюнул в воду.
– А ведь удалая была бабенка…
– Что вы, Семен Гаврилович, – кожа да кости, смотреть противно. Мне лично жирненькие больше по душе… Так вы уж не забудьте: я тоже пострадавший, меня за мои убеждения Тихомиров со службы уволил. Когда вы вернетесь из своего изгнания и встанете у кормила…
По флегматичной физиономии опального вождя скользнула тень недовольства:
– Какое еще кормило? Мне и тут пречудесно. Вот выйду на пенсию, усядусь на бережочке… Знаешь, приятель, – сейчас клев начнется. Бери запасную удочку. Или не мешай.
Преферансов повиновался. Он взял второе удилище и расположился в сторонке. Рыба помаленьку клевала. Река небыстро катила тинистые волны. Покусывали комары. Солнышко пригревало, ветерок обдувал. В Любимове устанавливалась нормальная погода…
……………………………………………………………………
С кем ушла из города Серафима Петровна – так и не дознались. В тот день ушло больше двадцати человек, среди них директор школы, бежавший на школьной лошади с казенным тарантасом. В штабе Леонид Иванович также обнаружил потери: денежные обои попорчены утюгом, бритвой, шпильками. В общей сложности беглянка сумела наковырять оклейки тысчонок на пять. Куда только, вопрос, удастся ей сбагрить свои лохмотья?
Тихомиров никого не преследовал. С равнодушием погорельца обходил он родные кварталы, всюду читая знаки несбывшихся начинаний. Вот здесь начинали строить спортивный стадион: успели вырыть канаву и разломать полстены монастырского кирпича. А вон там предполагался Дворец Брака с фонтаном Любви, основанным в честь нынешней изменницы и казнокрадки. Далее, в тумане грядущего, проектировались Дворцы: Науки, Труда, Пионеров, Реалистического Искусства и совсем небольшой Дворец Монтажа и Ремонта Велосипедных Механизмов…