Цена нелюбви

Шрайвер Лайонел

Когда в восьмом классе он впервые начал так одеваться, я предположила, что футболки, врезающиеся в подмышки и собирающиеся складками на груди, — его старые любимые вещи, с которыми он не хочет расставаться, и вылезла из кожи вон, лишь бы найти двойники большего размера. Он к ним не прикоснулся. Теперь я понимаю, что брюки с расползающейся «молнией» были тщательно выбраны. То же самое и с ветровками со слишком короткими рукавами, галстуками, болтающимися на три дюйма ниже ремня, когда мы заставляли его выглядеть «прилично», рубашками, расходящимися на груди между готовыми оторваться пуговицами.

Я бы сказала, что этот

стиль многозначен. С первого взгляда Кевин выглядел нищим, и я не раз останавливала себя, прежде чем сказать: «Люди подумают, что мы зарабатываем недостаточно, чтобы купить растущему сыну новые джинсы». Подростки ведь жаждут подтверждения общественного статуса свои родителей. При ближайшем рассмотрении можно было разглядеть на вещах дизайнерские фабричные марки, что придавал его облику оттенок пародии. Предположение о стирке в слишком горячей воде вызывало ассоциации с комической неумелостью, а руки под наброшенной на плечи курточкой детского размера придавали ему сходство с павианом. (Можно было б назвать Кевина шутником, но никто из тех, с кем я говорила о нашем сыне, не упоминал, что считает его забавным). В коротких джинсах, из-под которых торчали носки, он выглядел деревенщиной, что в общем согласовывалось с его привычкой притворяться простофилей. В его облике был не просто намек на Питера Пэна, а категорический отказ взрослеть, хотя я не понимала, почему он так цепляется за свое детство, в котором казался совершенно потерянным, слоняясь по нему годами, как я по нашему огромному дому.

Экспериментальная политика администрации Клаверака, то есть разрешение заключенным носить собственную одежду, позволила Кевину вновь продемонстрировать свои модные пристрастия. В то время как нью-йоркские уличные мальчишки, щеголяющие слишком свободной одеждой, издали похожи на малышей, стиль Кевина производит противоположное впечатление: Кевин выглядит взрослее, значительнее. Один из консультантов-психологов Кевина выдвинул обвинение, что меня тревожит агрессивная сексуальность: штаны тесно обтягивают мужское достоинство, а под разрисованными футболками торчат соски. Возможно; тесные манжеты, тугие воротнички и врезающиеся ремни определенно напоминают мне повязки.

Кажется, что Кевину неудобно, и в этом отношении его одежда уместна. Кевину действительно неудобно; тесная одежда повторяет те же ограничения, которые он чувствует в собственной коже. Считать его удушающее облачение эквивалентом власяницы было бы натяжкой, однако пояса брюк натирают, воротнички раздражают кожу. Его дискомфорт, естественно, вызывает дискомфорт в окружающих, и это наверняка тоже входит в его план. В его присутствии я часто одергиваю свою одежду, незаметно вытягиваю шов, впившийся между ягодицами, или расстегиваю еще одну пуговицу на блузке.

Поглядывая на соседние столы, я обнаружила, что некоторые из заключенных начали копировать эксцентричный стиль Кевина. Как я понимаю, футболки сверхмалых размеров стали ценным имуществом. И сам Кевин высокомерно заметил, что у коротышек здесь крадут одежду. Хотя он высмеивает имитаторов, похоже, он доволен тем, что его причуда оказалась заразительной. Если бы оригинальность так же заботила его два года тому назад, семеро учащихся, которых он использовал как мишени, сейчас готовились бы к учебе в колледжах по своему выбору.

Итак, поговорим о сегодняшнем визите. Кевин вразвалочку вошел в комнату для свиданий в том, что, вероятно,

было тренировочными штанами коротышки, поскольку я их точно не покупала. Тесная клетчатая рубашка была застегнута лишь на две средние пуговицы и открывала живот. Даже кроссовки ему слишком малы, и он смял задники. Ему бы не понравился мой комментарий, но он грациозен. Его движения и речь апатичны. И он сохранил асимметрию. Он ходит бочком, как краб. Выдвинутое вперед левое бедро придает ему легкое сходство с топ-моделью на подиуме. Если бы он понял, что я вижу в нем некую женственность, то вряд ли обиделся бы. Он высоко ценит двусмысленность, он любит, чтобы окружающие гадали.

— Какой сюрприз, — спокойно сказал Кевин, выдвигая стул. Ножки стула давно потеряли пластмассовые нашлепки, и алюминий с визгом процарапал цементный пол. Кевин оперся локтем о стол, подпер кулаком висок, всем своим телом выразив язвительность. Я пыталась удержаться, но каждый раз, как он садится передо мной, отшатываюсь.

Меня раздражает то, что именно мне всегда приходится искать тему для разговора. Кевин уже достаточно взрослый, чтобы вести беседу. И поскольку он заключил меня в моей жизни точно также, как заключил себя в своей, нам обоим одинаково не хватает свежих тем. Часто мы проигрываем один и тот же сценарий. «Как поживаешь?» — спрашиваю я с грубой простотой. «Хочешь, чтобы я сказал прекрасно?»— «Я хочу, чтобы тыхоть что-то сказал», — парирую я. «Это ты ко мне пришла», — напоминает он. Он может молча просидеть час. И сидит. Что касается того, кто из нас более терпим к пустоте, то я ему не конкурент. Он проводил целые субботние дни, театрально развалившись перед телевизором, настроенным на метео-канал.

Итак, сегодня я пропустила даже поверхностные вступительные вопросы согласно теории, по которой избегающие легкой болтовни все же нуждаются в ее расслабляющем эффекте, но научились перекладывать всю работу на чужие плечи. К тому же еще не прошло возбуждение от разговора с Лореттой Гринлиф. Может, то, что ему удалось вовлечь собственную мать в хвастовство связью с его мерзким зверством, принесет ему некое удовлетворение. Однако, похоже, мой мессианский порыв взять на себя ответственность за четвергкажется Кевину воровством.

— Хорошо, — сказала я решительно. — Мне необходимо знать. Ты винишь меня? Если ты так думаешь, скажи прямо. Именно это ты говоришь своим психологам или они говорят это тебе? Все следы ведут к твоей матери?

— С чего это вся честь тебе?— огрызнулся он.

Беседа, которую я рассчитала на час, закончилась за девяносто секунд. Мы просто сидели.

— Кевин, ты хорошо помнишь свое раннее детство? — Я где- то прочла, что люди часто начисто вычеркивают из памяти тяжелое детство.

— А что там помнить?

— Ну, например, ты до шести лет ходил в памперсах.

— Ну и что? — Если я надеялась смутить его, то не преуспела.

— Наверное, это было неприятно.

— Тебе.

— И тебе тоже.

— Почему? — кротко спросил он. — Было тепло.

— Недолго.

— А я долго и не ходил. Ты была хорошей мамочкой.

— Разве дети в садике не смеялись над тобой? Я все время беспокоилась.

— О, конечно, заснуть не могла.

— Я беспокоилась, — упрямо повторила я.