Ценой потери
Шрифт:
На веранде появился слуга с подносом, мадам Рикэр шла следом за ним. Куэрри взял стакан, и она стала справа от него, а слуга нацелился в стакан сифоном. У каждого свои обязанности.
— Вы скажете, когда довольно? — спросила мадам Рикэр.
— А теперь, cherie, [15] пойди оденься как следует, — сказал Рикэр.
За виски он снова начал о том, что именовалось у него «ваш случай». Теперь манерами и тоном он смахивал не столько на сыщика, сколько на адвоката, который по роду занятий становится post factum как бы сообщником своего подзащитного.
15
Дорогая(фр.).
— Зачем вы сюда приехали, Куэрри?
— Надо же где-то жить.
— Да, но, как я уже говорил сегодня утром, никому бы и в голову не пришло, что вы работаете в лепрозории.
— Я не работаю там.
— Когда я туда приезжал несколько недель назад, миссионеры сказали мне, что вы ушли в больницу.
— Я присутствовал на приеме у доктора. Присутствую — вот и вся моя работа. Больше я там ни на что не гожусь.
— Но вы же губите свой талант!
— У меня нет никакого таланта.
Рикэр сказал:
— Не презирайте нас, бедных провинциалов.
Когда они сели обедать и Рикэр прочитал короткую молитву, хозяйка дома снова обратилась к гостю. Она сказала:
— Надеюсь, вам у нас понравится. — Потом: — Вы едите салат?
Пряди ее светлых волос местами потемнели от пота, и Куэрри заметил, что она испуганно раскрыла глаза, когда над столом пронеслась черно-белая бабочка с размахом крыльев не меньше, чем у летучей мыши.
— Будьте как дома, — сказала она, проводив глазами бабочку, которая, точно лишайник, распласталась на стене.
Куэрри подумал: а сама-то она чувствует себя здесь как дома?
Мадам Рикэр сказала:
— У нас мало кто бывает. — И ему тотчас представился ребенок, которому велено развлекать гостя до прихода матери. В промежутке между виски и обедом она успела переодеться в бумажное платье с узором из осенних листьев. Это в память о тебе, Европа.
— Кое-кто бывает, но не такие, как наш знаменитыйКуэрри, — перебил ее Рикэр. Он будто повернул ручку приемника, решив, что хватит слушать передачу об умении вести себя в обществе. Звук был выключен, но робкий настороженный взгляд словно продолжал говорить фразу за фразой, хотя их никто не слышал: «У нас жарко, не правда ли? Вы из Европы? Хорошо перенесли самолет?»
Куэрри спросил:
— Вам здесь нравится?
Вопрос застал ее врасплох; должно быть, в разговорнике не было ответа на него.
— О да! Здесь очень интересно, — сказала она, глядя через его плечо во двор, где стояли котлы, похожие на современную скульптуру, потом снова перевела взгляд к бабочке на стене и ящерице гекко, нацелившейся на свою жертву.
— Принеси фотографию, дорогая, — сказал Рикэр.
— Какую?
— Фотографию нашего знаменитогоКуэрри.
Она нехотя вышла из столовой, держась подальше от стены, где сидела бабочка и где на бабочку нацеливалась ящерица, и вскоре вернулась с номером «Тайма» бог знает какой давности. Куэрри вспомнил это лицо на журнальной обложке, лет на десять моложе теперешнего (выход номера совпал с его первым приездом в Нью-Йорк). Художник, делавший портрет с фотографии, романтизировал его внешность. Это было не то лицо, что он видел в зеркале во время бритья, а будто дальний родственник его лица. В нем отражались чувства, мысли, надежды, душевные глубины, которыми он никогда ни с одним репортером не делился. На втором плане возвышалось здание из стекла и стали, его можно было принять за концертный зал, даже за оранжерею, если бы огромный крест, поставленный у входа, наподобие звонницы, не указывал на то, что это церковь.
— Вот, изволите видеть, — сказал Рикэр. — Нам все известно.
— Насколько я помню, статья здесь не блещет точностью фактического материала.
— Вы, вероятно, будете что-то строить у нас по поручению правительства или церкви?
— Нет. Я теперь в отставке.
— Казалось бы, такие, как вы, в отставку не уходят.
— Почему же? Рано или поздно всем приходится это делать — и мне, и солдату, и директору банка.
Как только обед кончился, жена Рикэра вышла из столовой, точно ребенок, которому велено уйти после десерта.
— Наверно, пошла делать записи в своем дневнике, — сказал Рикэр. — Сегодняшний день для нее из ряда вон — познакомилась с нашим знаменитымКуэрри. Есть о чем распространиться.
— И много она такого находит, что стоит записывать?
— Кто знает? Сначала я украдкой заглядывал в ее дневник, но она обнаружила это и теперь запирает его от меня на ключ. Я поддразнивал ее и, наверно, переборщил. Помню, одна запись была такая: «Письмо от мамы. У бедной Нитуш пятеро щенков». В тот день губернатор вручил мне орден, но об этой церемонии она не обмолвилась ни словом!
— Ей здесь, наверно, очень одиноко — в ее-то возрасте.
— Как сказать! Хозяйственные обязанности существуют даже в джунглях. Если уж на то пошло, так я гораздо больше страдаю от одиночества. Ее… вы, вероятно, сами это заметили… ее нельзя назвать интеллектуальной собеседницей. Это один из минусов брака с женщиной моложе тебя. Если я ощущаю потребность, побеседовать о вещах, которые меня кровно интересуют, приходится ехать к отцам миссионерам. По правде говоря, далековато. При моем образе жизни времени на размышления остается много. Я считаю себя добрым католиком, но это не значит, что у меня нет сложных духовных проблем. К религии многие относятся легко, а я провел в юности шесть лет у иезуитов. Если бы учитель, к которому мы поступили на послух, был менее пристрастен, мы бы с вами здесь не встретились. В этой статье в «Тайме» сказано, что вы тоже католик.
— Я в отставке, — второй раз сказал Куэрри.
— Бросьте, бросьте! От этого в отставку не уходят.
Притаившаяся гекко ринулась на бабочку, промахнулась и снова замерла, распялив по стене свои крохотные, похожие на папоротник лапки.
— Если хотите знать, — сказал Рикэр, — так эти миссионеры в лепрозории — народ малоинтересный. Они больше заняты своей динамо-машиной и строительством, чем вопросами веры. А я как услышал о вашем приезде, так с тех пор все мечтаю поговорить с интеллигентным католиком.