Центр
Шрифт:
Катя выглядела абсолютно жалкой. Она туда ехать боится. Пусть лучше Витя. Она выглядела на три с минусом или на два с плюсом, но Виктору в данной конкретной обстановке — они завершали круг около кладбища и приближались к главному входу — все это было нипочем. Он увидел только, как от пятачка, на котором уже не стояли две машины уехавших родственников, а стояла одна — «Жигули» цвета золотой охры — направляется к ним высокий, подтянутый мужчина в предельно элегантно и индпошивочно сидящем костюме строгих тонов. Витя остановился и, понимая, что это последнее, что он сможет сказать Кате наедине, сказал:
— Эта смерть, Катя, показала… что мы не шутили. Что все было серьезно. Даже если не очень и удалось.
— Лаврик, — представился мужчина, подавая ему руку, и Виктор встревожился, назвал себя. Разумеется, Лаврик знал, что это он, вычислил его прежде, чем к нему направился, и они пошли к машине.
— Вы не возражаете, если с нами поедет еще один человек? — спросил Виктор, указывая на Катю.
Первые три километра были трудными для вождения, и они помалкивали, и только когда выехали на шоссе, Лаврик коротко бросил:
— У Клима Даниловича что-то с сердцем.
— Инфаркт? — испугался Виктор.
— Не должен бы вроде. У него уже три было. Четвертый-то вроде считается последним. А врачи сказали — непосредственной опасности нет. Однако на полгода Ростовцев из игры выбывает. Как минимум.
— Мы к нему?
— Нет. Ростовцев пока выбывает. Образовались большие бреши. Могут хлынуть не те кадры, с которыми потом каши не сваришь. Я ознакомился с вашими данными и могу теперь вас представить… по инстанциям. И это нужно делать очень быстро. Еще сегодня обязательно нужно быть… в одном кабинете. Поэтому я и не поленился, мне сказали, где вас отыскать.
— А как все-таки это произошло… с Климом Даниловичем?
— Очень напряженная выдалась неделя. Скорее всего поэтому.
И Лаврик рассказал, что Ростовцев не воспользовался, разумеется, «остроумным» предложением Карданова о сбрасывании его с парохода, а выступил где надо и раз, и другой, доказывая, что на данном историческом отрезке такие кадры, как Екатерина Яковлева, обладающие просто административными способностями, руководить — и притом эффективно — не могут. Что такие, как Яковлева, может быть, и удобнее по некоторым человеческим качествам, чем Карданов. Но если хотят реального продвижения, то придется пойти и на некоторые неудобства. В частности, такого свойства: придется некоторым товарищам примириться с элементами неудобства, которые могут причинить такие люди, как Карданов.
— Остановите, — резко сказала Катя.
Лаврик недоуменно покосился на нее через плечо — только ведь подъезжали к Окружной, — однако ничего не спросил, остановил машину, и Катя вышла, даже не попрощавшись.
— Кто это? — спросил Лаврик.
— Екатерина Николаевна Яковлева. Или Гончарова. Я забыл вас представить.
— Ну… ничего, — мотнул головой Лаврик. — Поехали. Это важнее. А потом я могу завезти вас к Ростовцеву.
XLIII
Глубоким вечером Карданов добрался до дачи Гончарова, и тот сообщил ему, что две недели назад он случайно встретил Сашу Петропавловского.
— Ты помнишь Сашу Петропавловского, ну он еще поэтический кружок для семиклассников при библиотеке вел?
— Он мой друг, — ответил Карданов.
И Саша, депутат райсовета, предложил Гончару подключиться к работе комиссии по делам несовершеннолетних.
— А как же… документы? Ты ведь даже не уволился с прежнего места?
— А… там без формальностей. Ну, поднесу я, конечно, им документы.
— Значит, ты в Москву отсюда ездишь на новое место? А жене… все равно ведь придется сказать.
— Как раз не в Москву. В обратную как раз сторону. Полтора часа на электричке. Есть там такое заведение под названием спецПТУ. Из Москвы почти три часа езды. Поэтому и сижу здесь. И осень, смотри, какая.
— А жена?
— Завтра первая зарплата на новом месте. Тут всё и выяснится. Накоплений у меня никаких. Так что, никуда не денешься, придется объясняться.
— И сколько же ты потерял?
— Почти всё. За степень, тем более кандидата технических наук, там не платят.
— Я тебе не завидую.
— В смысле Кати?
— А почему не приехал хоронить Кюстрина?
— Страшно, Витя… Того, что там должно было произойти. Эти родственники сестры. У него же никого, кроме нас, не было. Я тебя знаю, Витя, ты все сделал чин чинарем. Ну а мне позволь… по-своему. Я на могилу буду к нему приезжать. Часто. Вы никто не будете. Ну, может, раз в год по обещанию. Вы все сделали чин чинарем. И баста. А я — буду. Подожди, я в избу зайду, куртку надену. Провожу тебя до станции.
Они пошли до станции, и эта дорога запомнится Виктору на всю жизнь (какая у него еще будет, быть может), Гончар подотстал на полшага, белела в темноте дорога. Витя и головы не поворачивал, только слушал и слушал:
— Мы ничем не смогли помочь Кюстрину. Мы ничем не смогли помочь никому и даже друг другу.
— Неправда, и ты это знаешь, — не сказал Карданов.
— Это ведь только так поется, Витя: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», — это только так поется.
И вот пока поется, вот во время пения-то самого — ну это да, тут мы за руки, пожалуй, и держимся. Но ведь не петь же все двадцать четыре часа в сутки. Конечно, пусть хоть какое-то время, и на том спасибо, в этом-то она и есть, так называемая функция искусства. Пока в экстазе… А что значит п о к а? Почему бы и не все время? А если нельзя в с е г д а, то и не нужно оно, это «всегда», то, что после песни…
По-честному говоря, Витя, я вот не поехал на похороны, а ведь они могли бы быть моими. Сколько уж раз можно было бы сгинуть. А может, и нужно было.