Шрифт:
Давид не любил ночные перелеты.
Выспаться в самолете так и не удалось, а теперь предстояло два часа трястись в автобусе. Нет, не в том комфортабельном, в котором повезут гудящую толпу туристов по побережью, а в обычном, междугороднем, без кондиционера, глотая пыль и обливаясь потом. И что такого распрекрасного в этой Греции?
Давид не любил жару, точно так же как и ночные перелеты, хотя может даже больше.
«Что я здесь делаю?» – в который раз спрашивал он себя, оглядываясь на международный терминал Ираклиона. Да какая разница, где ему быть? Возвращаться-то все равно некуда, а тут отличная возможность хоть чем-то руки занять. Сидеть дольше в огромной опустевшей квартире не было ни сил, ни желания. И так провел там
Он довольно хорошо ориентировался по карте, но после нескольких пересадок оказался в такой непроходимой глуши, что за последний час так и не встретил ни одного попутного автомобиля, ни даже прохожего, чтобы спросить дорогу. Хотя какой от них толк? Местные не говорили по-английски, и казалось, что ругательства на иврите, которым его научила бабушка еще в детстве, они понимают с бОльшим успехом. Кивают чего-то, улыбаются… Черт их знает!
Давид скинул походный рюкзак, чтобы немного отдохнуть, по спине катились крупные капли пота, футболка насквозь промокла. Солнце пекло нещадно, хоть и давно уже перевалило за полдень. Сверился с картой. Не факт, конечно, что автобусы ходили именно тем маршрутом, который был указан в путеводителе, но, судя по всему, топать до места назначения ему еще не меньше часа.
Ветер швырял в лицо мелкую пыль.
Давид не любил пыль ничуть не меньше жары и ночных перелетов.
В Хайфе, где он провел почти все свое детство, казалось, что зной и пыль забивают каждую пору на коже. От нее слезились глаза, и было трудно дышать. Пару раз его увозили в больницу с тепловым ударом. А однажды он упал в обморок прямо на приеме у врача. Но то было исключением. Ему было четырнадцать, а доктор был крайне привлекательным, и кажется он до сих пор мог совершенно отчетливо вспомнить прикосновение его сухих теплых рук к своей обнаженной коже. Надо же так опозориться! Наверное, именно после того случая, бабуля начала о чем-то догадываться. Она всегда была проницательной. Как же порой не хватало ее советов, да и просто долгих разговоров, сказок, бесконечных историй.
Многие ее вещи он раздал друзьям и поклонникам. Ее картины заняли свои почетные места в Национальной галерее и в частных коллекциях. Оставить что-то себе он так и не решился. Полотна должны были стать достоянием общественности и приносить радость и эстетическое удовольствие людям. Ее драгоценности он подарил сводной сестре – Эмме, она тоже любила старушку, да и к нему всегда хорошо относилась. Ему в наследство осталась квартира и по совместительству мастерская талантливой художницы – так много и так мало одновременно! Квартира, в которой он бесконечно думал и медленно спивался, маясь от безделья.
Мама, конечно, пыталась как-то его утешить, отвлечь от грустных мыслей, звала приехать в гости, но они никогда не были близки, тем более что у нее сейчас новая семья, недавно вышла замуж за какого-то пожилого богача. Так чего там мешаться?
Неожиданно на него свалилось это предложение. Оно не могло его не заинтересовать, но настроение было паршивым, поэтому он отказался. Через пару дней куратор проекта сам позвонил ему и долго уговаривал, предлагая баснословные гонорары. Деньги Давида никогда не интересовали – именно поэтому он в свои двадцать три выглядел как школьник, не имел высшего образования и определенных целей в жизни. Бабушка только подпитывала эту атмосферу, гордилась, что ее внук «свободный художник», а не офисный планктон, говорила, что он должен увидеть мир и взять все, что тот сможет ему предложить. Она никогда бы не простила, если бы он отказался от возможности поработать на Крите. Поэтому, через месяц уговоров, он наконец здесь.
Когда ему начало казаться,
Давид остановился возле ресторанчика под открытым небом, скинул рюкзак, достал из кармана джинсов телефон и нажал кнопку вызова. Долгие монотонные гудки заставляли его волноваться. Нужно было позвонить сразу после приземления. Вдруг что-то случилось и его вообще здесь никто не ждет…
Наконец раздался щелчок, какой-то шорох, шипящие помехи и знакомый голос:
– Пиос эне?
– Марк Александрович? Это Давид… Я немного заблудился…
– Давид? – переспросил глубокий баритон. – Шехтэр?
– Ну да…
– Так я тебя с утра жду!
– Рейс немного задержали.
Дальше Давид просто описал место, где находится. Оставалось только ждать, пока его заберет куратор. Голос у него и правда был очень приятным – он это с первого телефонного разговора отметил. Речь грамотная, полное отсутствие слов паразитов и жаргонизмов, гласные немного нараспев, как у человека, который знает несколько языков. Но когда к нему подъехал пикап неопределенного из-за пыли цвета, то Давид на пару секунд потерял дар речи.
Да, конечно, он не любил ночные перелеты, жару и пыль, но больше всего он терпеть не мог влюбляться. Просто ненавидел. Однако влюблялся часто, быстро, сильно и безответно. Влюблялся в мужчин, которым стоило бы по закону запретить быть такими красивыми и мужественными, намного старше, остроумных, интересных, идеальных во всем. А потом мучился…
– Не понимаю! Ночью все коты серые, а все мальчики могут быть девочками, – говорила бабуля, со свойственным сарказмом.
– Он же не гей! – печально вздыхал Давид над очередной несчастной любовью.
– Какая, к черту, разница? Целовать мужчину надо так, чтобы он не то, что о своей ориентации, имя свое забыл!
– Ба, ты не понимаешь, – снова вздыхал Давид.
Какой уж там! До поцелуев с объектами обожания не доходило никогда, а ведь целоваться он умел и любил. Отдавался этому делу самозабвенно, как бабуля и учила. Так, словно в последний раз, так, словно никого на свете больше не существует. Практиковался сначала на одноклассниках, потом на случайных знакомых из клубов, но отношений ни с кем строить не пытался. Хоть ему частенько и предлагали, ухаживали, смотрели на него грустными влюбленными взглядами. А Давид просто исчезал. Сегодня здесь, а завтра – где-нибудь на краю света с очередным проектом.
– Садись, Шехтэр! Чего застыл? – махнул ему рукой из кабины пикапа до мурашек привлекательный мужчина.
Давид закинул в кузов свой рюкзак, сам забрался на пассажирское сидение и пожал протянутую для приветствия горячую руку.
– Паспорт есть?
Давид выудил из заднего кармана потрепанный в вечных разъездах паспорт.
– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Марк. – А то уже подумал, что что-то перепутал…
Не впервой. Ему даже пиво без паспорта не продавали. Он пожал плечами, все еще не в состоянии говорить. Нет, вы только посмотрите! Белоснежная футболка, бронзовый загар, бицепсы как у спортсмена, и эта благородная седина на висках. Интересно, сколько ему… Сорок? Сорок пять? Некоторые мужчины с возрастом становятся лишь красивее. Как такое возможно? Давид с разочарованием оглядел свою помятую одежду, на его футболке, которая уже давно перестала быть белой и покрылась слоем пыли, отчетливо проступали пятна горчицы и кетчупа от утреннего хот-дога. Его слишком бледная кожа никогда не загорала, он получал лишь солнечные ожоги, краснел, как рак, потом облезал и снова становился белым. Он представил, какой красный у него сейчас нос и отвернулся к окну. Посмешище!