Чакра Фролова

Бенигсен Всеволод

Не случайно мертвых в России любят больше живых. Мертвый, он уже вроде как точно страдалец. Если бы можно было умирать, одновременно оставаясь живым, эти люди были бы самыми любимыми. Сентиментальность – главное качество русского человека. Правда, где сентиментальность, там и жестокость, ибо жестокость рождается от желания жалеть. В том числе самого себя. За собственную жестокость. Часто действительно вынужденную. Почти все жестокие исторические персонажи на Руси были сентиментальны. Наверняка, Разин, утопив княжну, долго потом размазывал пьяные слюни и плакал, коря сотоварищей: «Шо ж вы меня не остановили, дурня такого?» Да и Иван Грозный все время каялся и тоже рыдал. Посадит кого-нибудь на кол и рыдает – себя непутевого перед образами винит. Можно ли представить рыдающим какого-нибудь татаро-монгольского хана? Нет. А русского правителя легко. Это замкнутый круг, по которому ходит сознание русского человека. Жестокость необходима, но без сентиментальности

она не дает ощущения осмысленности. Суть греха и покаяния в том, чтобы провести черту между праведным и неправедным. Но глубинная суть заключается в том, чтобы слегка перетянуть грех на сторону добра, смягчить его. Раз покаяние без греха бессмысленно (за что же каяться?), значит, добро бессмысленно без зла. Таким образом, зло – необходимый спутник, а стало быть, и помощник добра. Возлюбить ближнего своего – задачка хитрая. С какой такой радости, спрашивается? А уж возлюбить его, как самого себя, – почти невозможно. Но ведь можно огреть этого самого ближнего чем-нибудь тяжелым по голове, и тогда все обретет смысл: ты полюбишь его за страдания, а себя полюбишь за то, что сострадаешь тому, кого ты только что приложил. Или, как остроумно написал Шекспир, «она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».

Так что Тимофей со своей заботой о подгоревших книгах был истинным сыном своего народа. Однако поразительно другое. Одновременно с народным простодушием в Терешине уживались и классические черты русского интеллигента – он много читал, много думал, а главное, переживал за судьбу страны и испытывал чувство жалостливой вины перед простым народом, хотя сам являлся частью оного. Правда, роз без шипов не бывает. Вследствие чтения различных книг, включая медицинскую литературу, которую граф Чернецкий, судя по всему, особенно охотно собирал, Терешин развил в себе ипохондрию, граничащую с фобией. Он периодически находил у себя симптомы различных тяжелых, а то и смертельных заболеваний. Несколько раз ложился помирать, а время от времени ходил топиться (видимо, чтобы избавить жену от роли сиделки). Это уже стало своеобразным ритуалом, к исполнению которого присоединялись все невидовцы. Слава богу, на всякую выдуманную заразу у него имелось отличное противоядие в виде жены Галины, которая своим здоровым деревенским скепсисом восстанавливала нарушенный баланс. Она давно смирилась с привычкой мужа хоронить себя заживо.

– Галя, – говорил Тимофей, выходя во двор, бледный от осознания своей скорой кончины. – У меня рак.

– Срак, – беззлобно отвечала жена.

– У меня все симптомы налицо.

– На заду у тебя все синтомы твои, а не налицо, – чертыхалась Галя, но, бросив доить козу, все-таки шла осматривать мужа. В течение короткой процедуры осмотра она произносила несколько нецензурных слов и рассказывала о похожих симптомах у кого-то в своем роду. Тимофей мгновенно успокаивался и как будто воскресал. Но только, чтоб через неделю-другую обнаружить у себя очередную смертельную болезнь. И если Галя опаздывала с осмотром, шел топиться. Не всегда, но раз в месяц как минимум. И тогда невидовцы шли его спасать. Не потому, что питали глубокое уважение к начитанности последнего. Главными достоинствами Терешина в глазах односельчан были его рукастость и изобретательность. Эдакий чудак-Кулибин, который имеется в любой деревне. И если интеллигента уважают, но не шибко любят, поскольку чувствуют его чужеродность, то мастера на все руки не только уважают, но и любят. При этом, конечно, считают слегка не от мира сего. Пошел бы топиться интеллигент, вряд ли кто-то побежал его останавливать, а Кулибина надо спасать.

Тимоха действительно был головаст и рукаст. У него имелись изобретения на любой вкус. Он мог из ничего соорудить механическую поливалку, которая распределяла накопленную дождевую воду на рассаду. Мог составить такую строительную смесь, которая не пропускала воду и держала и холод, и тепло в зависимости от внешней температуры. Единственное, что раздражало Тимофея, это недоверие невидовцев к техническому прогрессу. Когда Терешин предложил им провести электричество, те наотрез отказались. И сколько ни пытался Тимофей продемонстрировать им достоинства лампочки и простоту управления ветром, ничто не могло убедить односельчан. Радиоприемник, который он собрал, также не вызвал особого интереса. Невидовцы посчитали, что это чистое баловство, ибо в радио никакого практического смысла, на их взгляд, не было.

– Ну как же, – кипятился Терешин. – Теперь можно узнать, что где происходит, услышать о дальних странах и разных интересных людях.

– Тоже мне радость великая, – пожимал плечами главный невидовский скептик дед Михась. – Ну, дальние страны. И шо мне с твоих дальних стран? У меня от них шо, куры чаще нестись будут? Не, нам то без пользы. Вот ежели б твое радиво умело, например, корову доить или погоду предсказывать. А оно у тебя круглые сутки то музыку бренчит, то че-то гундит, а все без толку.

– Эх, ты, – презрительно усмехался Тимофей. – Борода седая, а ума не нажил. Музыку бренчит… Это ж искусство,

дурная ты голова. От искусства не бывает никакой практической выгоды. Искусство душой занимается.

– Душой Бог занимается, – возражал Михась. – А искусство очень даже может пользу приносить. Вот Сенька Кривой дудки из березы режет. Поиграет на такой, и коровы врозь бегут, траву жевать, дунет еще раз, они обратно собираются. Сплошное удобство.

– Да глупости ты говоришь, – отмахивался Терешин. – Вот, например, у тебя дверь расписана. Цветочки всякие, пестрота. Какая от этой расписанности польза? Никакой. Только радость для глаз. Вот это и есть польза. Только душевная. А предсказывать погоду радио, кстати, очень даже может.

– А что ж не предсказывает?

– Да потому что мы в глуши живем. Про нас не говорят там.

– Вот то-то и оно, – радостно заключал Михась. – Что пользы от твоего радиво ни-ка-кой.

– Да ну тебя! – с досадой махал рукой Тимофей, понимая, что не достучаться ему до невидовцев.

В ту самую ночь, когда Гаврила, Никитин и Фролов «давили» пятилитровый пузырь, сидя на крыльце, Терешин вышел на улицу опробовать собранный на днях телескоп. Но то ли небо было облачным, то ли прибор несовершенен, в общем, ничего Терешин не увидел. Битый час пытался он найти удобную для наблюдения точку: то выходил со двора на улицу, то возвращался обратно во двор и забирался на крышу дровяника. Затем решил отойти к Большому колодцу, но и оттуда ничего не было видно. Наконец, потеряв надежду, Терешин побрел домой. Тут-то он и повстречал Гаврилу с Никитиным. Те возвращались с осмотра главной достопримечательности Невидова – Кузявиных болот. Почему они назывались Кузявиными, никто точно не знал. Поговаривали, что был до революции такой купец Кузявин, который завяз и утонул в этих болотах вместе с лошадьми и обозом. И что, мол, вез он в том обозе сокровища несметные: золото и драгоценности. Так что, если выкачать те болота, то можно зараз обогатиться. Но выкачать необъятные болота было задачей невыполнимой, даже для такого мастера на все руки, как Тимофей. К тому же, ну осушишь ты их, а вдруг там ничего нет? А болота свои невидовцы любили. Окружая деревню со всех сторон, они надежно защищали ее от всяческой агрессии извне. И только случайно, по наитию, можно было постороннему человеку попасть в Невидово. Потому что обо всех дорожках и тропинках, ведущих через болота, знали только сами невидовцы. И среди первых знатоков Гаврила. Он знал на болотах каждую кочку. Мог с закрытыми глазами пройти туда-обратно и не оступиться. Любил он, что ли, эту булькающую вязкую воду. Любил смотреть на ее необъятные просторы. Любил ее цветастую флору. И, прикипев душой к Никитину, конечно же, не мог отказать себе в удовольствии показать нежданному гостю любимые места. Никитин был сильно пьян, поэтому красоту не оценил, да и как тут в лунном свете ее оценишь – разве только светились болота каким-то таинственным бледно-голубым светом. Но, чтобы не обижать Гаврилу, сказал, что ему очень понравилось.

– То-то, – цокнул языком Гаврила.

А на обратном пути столкнулись с Тимофеем. Тот пожаловался Гавриле и новому знакомому на телескоп. Никитин, скосив и без того косые от алкоголя глаза на прибор, сказал что-то про линзы. Тимофей ожил. Слово за слово, и родственные души нашли друг друга. После монолога о линзах и их физических свойствах, Никитин подробно, хотя едва лыко вязал, объяснил Тимофею процесс киносъемки и проявки, и тот чрезвычайно заинтересовался. Они и не заметили, как сначала куда-то делся Гаврила, потом исчезла луна, потом пополз вдоль заборов утренний туман, и вот они очутились у терешинского дома. Там Тимофей принялся жадно расспрашивать Никитина о последних новинках техники. Некоторое время Никитин отвечал довольно внятно, но потом его ответы стали носить все более бессвязный характер, а в какой-то момент он просто положил голову на стол и, пробормотав: «Ты спрашивай, я скажу», – уснул.

Утром Тимофей растряс невыспавшегося Никитина и принялся с жаром рассказывать о своей идее – общедеревенской радиоточке. Он рассказал, что в свое время раздобыл радиотранслятор, именуемый в народе «тюльпаном», и теперь мечтает установить его на пересечении трех главных, а точнее, единственных улиц Невидова. К «тюльпану» прилагались ламповое радио, собранное, естественно, тоже им, а также небольшой генератор, вроде моторчика на бензине. Правда, с бензином напряженка, но ведь Никитин не будет против, если Тимофей немного отольет из бака их автомобиля? А, главное, у большого колодца, имеется телеграфный столб – идеальное подспорье.

– Главное – начать, – говорил Тимофей с жаром и тормошил Никитина. – Народ тут упрямый, но я упрямей. У меня радио так ловит, что будь здоров, не кашляй. Один раз включу им, потом уже сами будут просить. Здесь же темнота, вечная полярная ночь. Понимаешь?

Никитин со сна кивал и тер глаза. Наконец, обрел дар речи и попросил опохмелиться.

Терешин беспрекословно налил Никитину какой-то настойки.

– Мой рецепт, – гордо сказал он, протягивая стакан.

Настойка была крепкой, вонючей и горькой. Никитин поморщился, но выпил.