Чары Шанхая
Шрифт:
— Раньше ее у тебя не было, — сказал я. — Это что, новая игра?
— Конечно, разве не видишь? А ты все так же туго соображаешь, Дани.
Я присел на край кровати и наклонился, чтобы лучше рассмотреть игру.
— Я закончил твой портрет. — Я вытащил из-под мышки папку и собрался ее открыть. — Хочешь посмотреть?
— Черт подери, — проворчала она, словно разговаривая сама с собой. — Остался всего один шарик, никак не могу его закатить… Еще ты со своими рисунками. Какой же ты все-таки дурак.
— Я думал, тебе понравится…
— Еще чего! — перебила она меня. — Тоже мне, художник нашелся. Ты обещал нарисовать меня по-другому, детка, разве не помнишь? Да, по-другому… — Она нервничала, потому что шарик все катался и катался по коробочке, не попадая в отверстие. — Почему ты не нарисовал, например, как я какаю, да, как я кладу огромную кучу под твоей чертовой трубой, а негр обмахивает мне задницу веером, а еще лучше китайчонок. Что скажешь? Правда, так будет лучше? — Она оторвала глаза от игры, посмотрела на меня и, грустно улыбнувшись, добавила более мягко: — Порви его. Он больше никому не нужен.
— Он мне нравится.
— Надо же, ему нравится! — проворчала она, вновь уставившись на коробочку, и добавила: — Ну и пожалуйста.
— Я все понимаю… — ответил я. — Но на рисунке ты очень хорошо получилась. Посмотри. Очень тебя прошу.
— Можешь взять его себе. А теперь уходи. Бедный смешной мальчик.
Она засмеялась, повернулась ко мне и хотела ударить коробочкой, но я поймал ее руку в воздухе, и она сдалась, опустив голову мне на плечо. Как всегда в те минуты, когда мы вместе слушали Форката долгими вечерами минувшего лета, мне почудилось, что соленый ветер моря, множество раз упомянутый в той волшебной истории, запутался у нее в волосах, и она на миг замерла, прикрыв веки и устремив взгляд куда-то в даль, словно пытаясь различить далекие огни на горизонте; в этот миг я подумал, что в конце концов она все же смягчится и возьмет рисунок. Но в следующее мгновение она вдруг привстала на коленях и ухватила мои запястья; я безропотно повалился спиной на кровать, и она, не выпуская моих рук, уселась на меня верхом.
— Видишь? — сказала она. — Я теперь сильнее, чем ты.
Она сжала бедрами мне ребра и слегка покачалась, словно ехала на лошади. Я не шевелился. Черные волосы рассыпались у меня по лицу, и когда сквозь эту завесу мелькнули ее мечтательные и одновременно насмешливые глаза, мне показалось, что в их глубине я различил искорку жестокости. Она поерзала на моем животе, ее горячая промежность обожгла мое покорное тело, и все ожило — мое смущенное воображение, никчемная предательская робость, тайная тоска по ее жаркому заразному дыханию и дремлющим в нем микробам, желание покориться чужой капризной воле, отныне, как мне почудилось в этот миг, ей не принадлежавшей, ее волнующей чувственности, которую она уже не могла разделить со мной.
— Ты понял, что я сильнее? — повторила она, и я вновь заметил стальной недобрый блеск Неожиданно она соскочила с моего живота и столкнула меня с кровати вместе с папкой. — Уходи, — сказала она.
Я нагнулся, чтобы поднять папку, а когда выпрямился, увидел на пороге террасы Дениса.
Он застегивал ремешок часов на запястье, рукава его белоснежной рубашки были закатаны, зачесанные волосы блестели от бриллиантина. Я так никогда и не узнал, по правде ли ему угрожала опасность и он проводил столько времени в особняке, потому что до сих пор действовал приказ о его розыске и аресте, или же он просто валял дурака, как некогда Форкат. Но, так или иначе, его несколько напряженные движения и позы, привычка осторожно ступать во время ходьбы, бросая короткие беглые взгляды по сторонам, выдавали многолетний опыт подпольщика. Когда долго ощущаешь себя вне закона — а в этом мне самому пришлось убедиться годы спустя, — в душе рождается склонность к романтике, вырабатывается особый стиль поведения, замкнуто-настороженного и в то же время не лишенного некоторого кокетства. Таким мне всегда представлялся Ким: бдительный, чуткий, как кошка, неисправимый бродяга-романтик… Безусловно, Денис заслуживал определенного уважения: за преданность идеалам, за нелегкую судьбу, разделенную с Кимом, за то, в конце концов, что принес с собой истинную правду, сорвав маску с обманщика Форката и разоблачив его ложь, — тем не менее я не мог смириться с тем, что его правда, привезенная в тот дождливый вечер из Франции, выгнала Форката на улицу, и уже за одно это я с первой же минуты невзлюбил пижона.
— Слышал, что тебе сказали? — Он решительно подошел к кровати, и мне пришлось посторониться, чтобы его пропустить. — Отличная погода, — сказал он, обращаясь к Сусане, — светит солнышко, так что вставай, детка! — Он сорвал с нее простыню, взял сбившееся в изножье кровати одеяло, закутал им Сусану и на руках понес в сад, а она, закрыв глаза, обнимала его за шею.
Я поплелся вслед за ними, глядя на алые ногти Сусаны, на ее пальцы, сомкнутые у него на затылке, приоткрытый рот, прильнувший к шее, губы, целующие его выпирающий кадык… Не обращая на меня внимания, они прошли в глубину сада, на солнечную поляну позади ивы, где он осторожно опустил ее в белое кресло-качалку, закутал одеялом ноги и что-то шепнул на ухо. У меня упало сердце. Не простившись, я побрел к калитке, прижимая к себе папку. Шепотом проклиная пижона, я вышел на улицу, но в последний момент не выдержал и обернулся. Сусана загорала на солнышке, покачиваясь в кресле, а Денис, сидя под деревом на земле, разглядывал облетевшие ветки. Позади него, возле побеленной Форкатом стены, голубые лилии, пыльный плющ и гиацинты печально никли в тени ненавистной трубы. Потом Денис тоже закрыл глаза.
Когда я вспоминаю, как он сидел, прислонившись спиной к дереву, заложив руки за голову и устало опустив веки, я неизменно думаю, что он уже тогда находился во власти чудовищного умысла, холодного безумия, руководившего его поступками; и если я прав, готов поклясться, что он задумал свое злодейство в том безмятежном уголке сада, где оберегал сон больной Сусаны, в такой же солнечный полдень, вдыхая аромат увядающих цветов.
Я шел к дому по улице Камелий, как вдруг увидал сеньору Аниту, которая семенила по тротуару мне навстречу, держа в дрожащей руке пучок петрушки, словно букет фиалок. Она возвращалась от соседки; глаза ее были опущены, ветерок шевелил светлые кудри. Она прошла мимо, так меня и не заметив.
4
Минули годы. Я был уверен, что события той осени уже никогда не смогут меня взволновать. В один прекрасный день я узнал, что Сусана окончательно поправилась, что ее мать пила горькую, хотя по-прежнему работала в кинотеатре «Мундиаль», а Денис открыл бар на улице Риос-Росас, тратил уйму денег и одевался по последней моде.
В феврале 1951-го прошло три года со времени моего последнего визита в особняк. К тому времени Финито Чакон, который развозил пиво на грузовике фирмы «Дамм», отрастил небольшие усики и знал наперечет все публичные дома Баррио-Чино, а заодно и все самые злачные уголки Барселоны. Однажды он походя бросил, что собственными глазами видел, как Сусана Франк моет стаканы за стойкой заведения с сомнительной репутацией, которое Денис открыл на Риос-Росас; с Финито она была очень мила, и сама девица хоть куда, сдобная как булочка, и кожа у нее нежная, как у матери, а попка такая, что закачаешься; он пока точно не знает, чем она там занимается, работает официанткой или «вкалывает», как остальные девицы, но он собирается заглянуть туда как-нибудь субботним вечерком в новом костюме и все разузнать как следует, потому что поговаривают, девчонка уже давно не ночует дома…
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — мрачно оборвал я Финито. — С чего ты взял, что мне это интересно? Мне наплевать, чем она там занимается.
В то время Сусана окончательно ушла к любовнику. Ей едва исполнилось восемнадцать — она была на год старше меня. Сеньору Аниту частенько встречали на улице или в таверне, она очень исхудала и подурнела, порой бывала совсем пьяна и болтала сама с собой; всех удивляло, что ее до сих пор не выставили с работы. Правда, кожа у нее была по-прежнему тонка и нежна, и светлые кудри все так же отливали золотом. Всем, кто соглашался ее выслушать, она рассказывала, что Сусана отправилась разыскивать отца и скоро они вместе вернутся домой. Как-то летом она заболела, и вдова капитана Блая, сеньора Конча, ежедневно ее на вещала. И вот однажды, — никто, даже сеньора Конча не мог сказать, когда именно, — объявился Форкат. Он вернулся так же незаметно, как исчез, и как ни в чем не бывало занял свое место в особняке и в жизни сеньоры Аниты, чтобы спасти ее от отчаяния и алкоголя. Сусана к тому времени не жила с матерью уже более полугода.
Остальное я узнал из сплетен и пересудов, разлетевшихся по городу, но, честное слово, они не менее достоверны, чем мой собственный правдивый рассказ. Через две недели после его возвращения соседи увидели, как возле особняка остановилось такси и Форкат помог выйти измученной, ослабевшей Сусане с маленьким чемоданом в руке и перекинутой через плечо шубкой из недорогого меха; он бережно взял у девушки чемодан и заботливо подал ей руку, после чего они вместе скрылись в доме. Стояло субботнее утро, июль был в самом разгаре, и на рынке толпился народ. Сперва никто не мог сказать, вернулась ли Сусана окончательно или же приехала на несколько дней, чтобы ухаживать за матерью, но всем сразу стало ясно, что это Форкат убедил ее вернуться; еще говорили, что девушка не слишком сопротивлялась — уж больно невыносимой была ее жизнь у проклятого сутенера. Он скверно с ней обращался, это сразу было заметно: из машины она вышла изможденная, не зная, куда глаза девать от стыда. Хотя, к чести ее, надо добавить, что, даже зная, какую жизнь она вела и чья она дочь, никто бы и не подумал, что она шлюха, — лицо ненакрашенное, да и одета скромно — словом, никто ничего дурного в ней не заметил; скорее она походила на больную, которая только-только выписалась из больницы, — худющая, под глазами синяки… Так или иначе, на седьмой день после ее возвращения, в понедельник 7 июля под вечер, на пороге ее дома появился Денис.