Час откровения

Барбери Мюриель

* * *

После долгого времени прострации и ужаса, поддерживаемый той же невидимой нитью, которая побудила его написать Мод, Хару сделал то, что умел лучше всего: приступил к организации. С этой целью после недолгих колебаний он доверился другому мастеру все организовывать из собственного дома. Сайоко открыла дверь вестнику судьбы, она была тому единственным свидетелем, и он рассказал ей, что скоро станет отцом французского ребенка, которого ему не позволят увидеть.

– По крайней мере, сейчас, – уточнил он и добавил: – Я говорю вам это, потому что понадобятся фотографии.

Она согласно опустила голову, уселась за низкий столик у клена и посвятила следующий час подведению бухгалтерского баланса. Наконец она поднялась и принесла Хару чашку чая.

– Это будет девочка? – спросила она.

Он кивнул, она ушла.

Шестью месяцами раньше в комнате с кленом проходил смотр кандидаток на должность домоправительницы, но

среди них лишь Сайоко выделялась на фоне дерева с непреложностью особенной ветви. Хару увидел, как она смотрит на стеклянную клетку, и паломник распознал в ней все знаки. Ее домашний очаг остался там, где были муж и сын, но местом, где она жила и будет жить настоящей жизнью, стал дом на Камо. К тому же она обладала всеми качествами, необходимыми для ее миссии, то есть теми, которые позволяют приводить в порядок видимое, и теми, что приручают невидимое. Больше того, она обожала Кейсукэ, тот превращался в часть обстановки, когда тянул свое саке, лежа на диване в большой гостиной. Следуя своей неортодоксальной классификации божеств в синтоизме и в буддизме, она твердо верила, что Кейсукэ – один из тех героев, которых горячо приветствуют обе религии, и в этом ее не могли разуверить ни вонючий перегар, ни невыносимый храп горшечника: поскольку Кейсукэ видел то, чего не видят остальные, он имел полное право пить, чтобы найти свой путь в обыденной жизни. К тому же ему было необходимо святилище, куда он мог бы принести свое искусство и свой траур, и этим святилищем стал дом у реки, смотревший на горы. Сайоко, с ее кимоно, невозмутимостью и интендантским талантом, понимала это инстинктивно, вот почему она любила Хару, но почитала Кейсукэ.

В следующие недели Хару заново обустроил свою жизнь. Он написал ответ Мод: «Я подчинюсь твоему желанию и не буду искать встреч со своей дочерью, я не причиню тебе боли». Через Манабу Умэбаяси он нанял, щедро заплатив, частного детектива и фотографа, знающих английский. В своем кабинете он велел разместить на стенах кипарисовые панно и стал ждать, когда третья нить его жизни проявится на сцене мира. На рабочем столе он поставил подарок Меллана, копию маленькой первобытной статуэтки цвета слоновой кости, которая, как он выяснил, изображает богиню плодородия – и, таким образом, судьбы, решил он. Лето выдалось жарче обычного, и ему нравились эти влажные ожоги, в то время как срабатывал непостижимый механизм, благодаря которому его пренебрежительное отношение к отцовству переродилось в надежду. Нечто внутри него желало этого ребенка, рожденного из катастрофы, и в нем даже зрела чарующая уверенность: однажды дочь придет на этот холм и в свой черед поймет, что стала паломницей.

На смену летним дням, отданным на откуп ожиданию, женщинам, саке и искусству, явилась щедрая осень. Деревья на горах жарко пламенели. В глубине небес увядали охапки алых цветов. В зареве кленов билось сердце древней Японии. По мере того как близилось рождение чужестранного ребенка, Хару уверился, что в нем расцветает обновленная любовь к родной земле. Двадцатого октября он в компании Кейсукэ потягивал у себя дома саке.

– Я все больше и больше люблю Японию, – заявил он, и Кейсукэ расхохотался.

– Ты здесь чужеземец, вот почему ты спишь с европейками.

– Я такой же японец, как ты, – возразил удивленный Хару.

Кейсукэ промолчал.

– Я принадлежу Синнё-до, – снова запротестовал Хару.

– Ты паломник, – сказал гончар, – и скитаешься по собственной жизни. Может, ты и нашел свой дом, но изначально ты сын гор, который вырвал свое сердце и отправился в изгнание. А потому, желая бежать от правил, ты бежишь от истины.

– От какой истины?

Кейсукэ засмеялся:

– Истина – это любовь.

Хару хотел ответить, но зазвонил телефон, и он подошел ответить новому вестнику судьбы. Когда он вернулся, Кейсукэ прочел ему две строфы из стихотворения Рильке, того самого, которое он сам цитировал Меллану:

– «И прочь летит от звездного мерцанья в пустую ночь тяжелый шар земли». Даже Рильке понимает твою страну лучше, чем ты.

Но Хару было плевать. Ему было плевать на землю Японии, на изгнание, на звезды и на одиночество. Ему было плевать на все, что до сих пор было для него исполнено смысла. Он подождал, пока Кейсукэ уйдет, а когда Сайоко зашла, чтобы убрать набор для саке, сказал ей:

– Ее зовут Роза.

Он произнес имя по-английски, на языке, который выучил, чтобы общаться с европейцами.

– Роза? – повторила Сайоко, произнеся это на японский манер.

Он кивнул, она ничего не добавила и вернулась к себе. Позже он принял ванну, немного почитал, погасил свет и заснул в ощущении благодати.

Он проснулся в середине ночи и с той же определенностью, которая показала ему тучи, сгустившиеся над его долиной, ужаснулся будущему – одиночеству и тяжести земли, – снова без всякой причины подумал о лисице и ее даме-затворнице, встал и пошел к клетке с кленом. Дерево чуть слышно шелестело, и после легкого замешательства он понял его послание. Как всегда, он не слышал звезд. В который раз эта женщина его ослепила. Исходящий от нее резкий свет парадоксальным образом мешал ему видеть, и он предавался самообольщению, придумав себе абсурдную историю, где он все контролирует, и воображая будущее, у которого не было ни единого шанса осуществиться. Однако в конце концов все обрело ясность. Его дочь родилась, и он не будет ее знать. Она пришла из межзвездного пространства и обрекла его на одиночество.

* * *

А потому, раз уж он не мог изменить судьбу, Хару Уэно изменился сам, и эта ночь породила череду метаморфоз.

Для начала он все разузнал. И выяснил, где и с кем жила Мод, восстановил ее историю, социальные связи, круг общения. За несколько недель он собрал солидную информацию. Однако он хотел знать не просто «чтобы знать», а чтобы в его желании когда-нибудь встретиться с дочерью забрезжил свет. Это желание не могло оставаться только у него внутри. Днем и ночью оно тяжко давило ему на грудь. Оно нарушало его связь с собственным существованием. Оно невидимым экраном отделяло его от мира. Хару смотрел на свои горы и чувствовал лишь тень воспоминания об ускользнувшем восторге. Он лавировал между слепым пятном внутри себя и дальним горизонтом, где таился ключ к его существу. Это мало-помалу разъедало былую уверенность в том, что он себя знает. Хуже того, единственный момент, когда он воскресал, во время своей закольцованной прогулки по Синнё-до, сменялся удвоенным чувством одиночества, едва он возвращался в дом на Камо.

Вскоре информации накопилось столько, что он уже не знал, что с ней делать, и оказался в положении змеи, которая должна переваривать, поститься, а затем линять, меняя кожу. Он пережевывал трапезы, которые ему поставляли, читал и перечитывал отчеты, разглядывал снимки, мучимый ощущением, что он смотрит, не видя. О чем-то говорилось в отчетах, что-то оставалось за кадром. Отчеты сообщали: Мод Ардан, двадцати восьми лет, не замужем, проводит время между Парижем, где работает, и долиной Вьенны в Турени, где живет ее мать, Паула Ардан, вдова. На одном из снимков, сделанных с помощью телеобъектива, видны были очертания ее усадьбы. Вытянутая на возвышенности, она стояла над рекой, обращенная к волнистым холмам на другом берегу. В центре сада возвышался большой дом гармоничных пропорций с верандой из кованого железа и высокими окнами. Хару нашел красивыми четкие линии светлого камня и вид на долину, где вилось неуловимое, а еще величественные деревья усадьбы. В один из дней, когда в доме никого не было, фотограф проник на участок и сделал множество снимков. В этом парке, где не было воды, все дышало мелодией ручья, поэтому Хару увидел в Пауле союзницу. Он представлял, как она ходит размашистым шагом, останавливается, задумчиво поднимает нос к облакам, – в застывших движениях на фотографиях сохранялась текучесть, в которой он угадывал переменчивость живого ума. Высокая, темноволосая, с прямой осанкой, она казалась явной противоположностью своим владениям, представлявшим переплетение ползучих растений и старых роз, куда погружаешься, как в тайный пруд. Ее мир был для Хару непостижим, и он воображал, что в своем саду она сама становится текучей, что она любит дождь, что ей бы понравились мхи Киото, и догадывался – или хотел верить, – что именно ей Роза обязана своим именем цветка. Конечно, поначалу это насильственное проникновение в жизнь незнакомки казалось ему преступным, как и собственное нетерпение, с каким он ожидал отчетов, и те долгие часы, которые он проводил, роясь в них. Вокруг него в кабинете воцарился странный покой, изменилась субстанция воздуха: его взгляд пронзал пространство и обнаруживал на расстоянии в десять тысяч километров иную жизнь – принципиально иную. И однако, мало-помалу, влюбляясь в эту элегантную женщину, он чувствовал себя менее виноватым и каждый день обращался к ней с немой молитвой, куда вкладывал все свое почтение, но еще и всю благодарность.

Ибо рядом с ней росла его дочь. Он видел Розу в саду, в колыбели, в коляске, а когда пришла весна – в маленьком манеже на траве, где впервые рассмотрел ее по-настоящему, рыжую, бледную, худенькую, пока над нею с улыбкой склонялась высокая темноволосая женщина. Паула Ардан совсем молодой потеряла мужа, но, будучи богатой от рождения, не видела необходимости ни работать, ни снова выходить замуж. У нее было несколько друзей в соседнем местечке, она ухаживала за своими розами в дружеской близости с ветрами, дождями и воспоминаниями, проводила большую часть времени на природе. Хару не видел для своей дочери лучшей опекунши, чем эта мечтательная звезда, привыкшая к грусти и к цветам. Он смотрел, как они вместе смеются, и говорил себе: «Эта связь не может порваться». А вот об отце Мод он мало что сумел разузнать: кажется, тот преждевременно скончался, не успев оставить в мире следов, доступных глазам живущих, а если внутри дома и хранились реликвии и портреты, то у Хару доступа к ним не было. По загадочной причине он предчувствовал, что судьба его дочери принадлежит женщинам, не раздумывая над тем, что это интуитивное знание исключает и его тоже, что она будет расти без отца, как прежде ее мать, а он сам для нее такой же призрак, портрета которого нигде нет. Впрочем, с какой стати он решил, что бессилен, раз уж чувствует, что вполне жив и дееспособен?