Чаша гладиатора (с иллюстрациями)
Шрифт:
Он тыкался в грудь Артему, пытался поцеловать его руку. От него несло водочным перегаром. И чистоплотный, простодушный, но ненавидевший всякое юродство, как он говорил - фортелизм, Незабудный рассердился в конце концов.
– Что ты на меня смотришь, богова твоя душа?..
– Он говорил негромко, но казалось, что все пространство вокруг само набухло этим глуховатым, громоподобным рыком, исходившим из неохватной груди.
– Что толку от того, что ты тут околачивался при своих, когда я в бегах был? Да, что толку с того? Ты на дне своей торбы хоронился и от правых, и от виноватых, в суме своей душонку прятал. Грошовую душонку! Тебе передо мной гордиться нечем. Да, нечем! Это ты оставь, слышишь? Пошел ты к богу в рай!.. Встретился один старый знакомец. Был когда-то мелким лавочником, а теперь, судя по всему, спекулировал чем попало. Он уже успел где-то прослышать о возвращении прославленного земляка. Сразу узнал Артема, подошел к нему запросто, потянулся, чтобы почеломкаться, да не достал, махнул рукой. Взял приезжего за локоть и сразу спросил, не привез ли он чего-нибудь такого - заграничного, ходкого. Желательно по дамской линии: чулки там нейлоновые, может, ткань какая? И тут же стал жаловаться на всяческие притеснения и что ходу никакого не дают его инициативе, а при его-то оборотистости да бережливости он бы давно… По его словам выходило, что все делается не как надо, все плохо и толку никакого все равно не будет. Он шипел, облизывая губы, легонько всхлипывая, и нудил, нудил и ругал вся и всех вокруг:
– Церкву чуть было не запретили. Говеть негде было. Ты, чай, говеешь?.. Бросил? Напрасно, Артем… Людям ты все равно нужен не будешь. Ты хоть о душе подумай.
Артему Ивановичу, настроенному в этот день несколько торжественно, вдруг стало противно слушать. Он хотел уже отойти, но тут старичок, словно спохватившись, нагнал его и стал ему выговаривать за то, что-де Артем Иванович долго отлучался, и того ему люди не простят.
Артем хмуро слушал, а потом вдруг грубовато оборвал:
– А ты-то чего гоношишься? Да. Ты-то?! Сам говоришь, что малость деньжонок скопил. Так в кубышке своей и жизнь провел. И сейчас в ней с головой сидишь. Тебе, брат, тоже задаваться-то передо мной нечего. Один был архаровец - Родину у меня на сорок лет, почитай, украл, гад смердящий! С чего это ты ябедничаешь на всех? Есть такие - голова оплешивела, а сердце шерстью обросло. Видал я таких. Не попадался бы ты мне лучше!.. Он собрался уже уйти, как к нему подошел, отслужив похоронную службу, старенький попик, отец Кирилл Благовидов, которого он знал еще с молодых лет. Он венчал когда-то Артема с Галей.
Ласково заговорил:
– Вернулся, блудный сын? Окончил странствование свое? В добрый час, в добрый час! Ну, приходи исповедоваться. Вместе грехи твои замолим перед всевышним, перед отечеством.
Артем подошел под благословение, но, уже раздраженный попреками, ответил не очень вежливо:
– Чего же я буду, батюшка, перед вами исповедоваться? Да, чего? Ведь я вот вижу, так получается: это верно - сорок лет я по свету бродил и действительно от своего дома отбился. Ну, а вы тут дома были ведь тоже не с народом, как я смекаю, а в сторонке. Так оно?
– Нет, ошибаешься, Артем, я с народом был, - возразил отец Кирилл.
– Я с ним и в беде, и в горе, и во всех страстях оставался.
– Были-то вы вроде с людьми, - оказал Артем, напрягая мысль, которая все ускользала от него, так как боль в сердце нарастала с каждой минутой, - то верно, да ведь звали-то не к жизни, не к делу, нет, а к богу призывали уйти. А я хоть и сам ушел, да к людям как-никак. Плохие или хорошие, а люди. Живут. На земле живут. И я среди них жил и горе мыкал. Конечно, блуждал я. То правда. Обманывали меня. А веры в людей я не лишился, хоть всякой пакости навидался предостаточно. Так что вы не обижайтесь, батюшка, мне перед вами исповедоваться не в чем.
– Не передо мной… Неразумно ты говоришь, Артем… Не передо мной, а перед всевышним. Что же, ты и от него отрекся?
– Я от него, батюшка, не отрекся. Да он вот не очень-то за мной доглядывал. Допустил вон такое. Бросил одного…
Он махнул рукой и пошел, угрюмый, невероятно большой, хотя и ссутулившийся. Отец Кирилл только покачал головой ему вслед.
Неладно было на душе у Незабудного. Дали знать себя волнения длительного переезда, и непомерная трудность принятого решения, и усталость, и где-то вдруг снова пробравшиеся невтерпеж жгучие сомнения, заползшие в душу, и обида в исполкомовском кабинете, глупые попреки - все теперь тяжко навалилось на сердце. По дороге в общежитие для приезжих, где он пока остановился с Пьером, пришлось присесть неподалеку от рынка на скамейку возле остановки автобуса.
Здесь тоже к нему немедленно подскочил развязный верзила. Это был коновод гулящих парней, Вячеслав Махонин, по кличке «Махан», недавно выгнанный из училища при шахте и вечно околачивавшийся либо на рынке, либо на Первомайской, у кино «Прогресс», либо возле забегаловки. Опытный глаз Махана сразу определил заграничное происхождение просторного серого пальто, несколько обвисшего на похудевшей фигуре.
– Мони есть?
– шепнул Махан, подсаживаясь.
– Как? Чего ты?
– не повял Незабудный.
– Мони, говорю, есть?
– повторил Махан и, чтобы быть понятным, потер пальцами, сложенными ще-потыо.
– А смок, сигарет?
– Я из тебя сейчас такой «смок» сделаю, ты от меня, гнида, получишь «мони» такие, что и свои позабудешь, не то что заграничные!
– рявкнул Незабудный.
Махану показалось, что сама земля ходуном заходила под ним. Артем Иванович хотел приподняться, но сердцу вдруг стало совcем плохо. И он только плечом легонько двинул в сторону надоедливого парня. Но этого было достаточно, чтобы того отнесло метра на два к краю тротуара.
Глава VIII
Стар и млад
Между тем Сеня Грачик, чтобы хоть немножко скрасить этот столь сомнительно начавшийся для него день, порылся в карманах, нашел там мелочь и решил доставить себе удовольствие - покататься в последний раз на карусели, которая еще оставалась на базарной площади после окончившихся вчера каникулярных праздников. Уже по тому, как вел себя Сеня на таком заманчивом сооружении, как карусель, можно было определить, что это за человек - Сеня Грачик… Все дети ехали как дети. Кого родители посадили верхом на лошадку, кто сам сумел забраться в самолет или автомобильчик, но все ехали, крепко держась руками за седла и сиденья, пряча в широко раскрытых глазах легкий испуг и преклонение перед чудом техники. Ребята уносились по кругу, сохраняя напряженную неподвижность, лишь слегка скашивали глаза, ловя обнадеживающий взгляд отца или матери, посылаемый с твердой земли в момент, когда те поравняются с ними.
Всего этого Сене было недостаточно. Он только один круг проехал так, как другие, в лодочке, где ему досталось место. Затем лег поперек нее. Потом он сел задом наперед. Следующий круг он проехал, закрыв один глаз, потом зажмурил оба и к тому же зажал уши. Когда он появился опять перед сидевшим неподалеку Артемом, он уже стоял в своей лодочке на четвереньках и смотрел себе под ноги назад. Видно было, что это человек со смыслом, исследователь и экспериментатор. Ему не терпелось все испробовать и испытать на себе. Во всем он искал свой толк и корень дела.