Часы
Шрифт:
Удивляется Петька:
— Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?
— В приют?
Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:
— Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?
Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.
Пошел качаясь и вдруг обернулся.
Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает
А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.
— Что? — говорит.
— То, — говорит Пятаков и на Петьку надвигается. — То, — говорит. — Гони часы!
И — раз по плечу Петьку:
— Ну?!
Чуть на землю Петька не сел. Закачался. Закланялся. В глазах у Петьки стали мелькать заборы, дома, фонари и одноглазые Пятаковы. Язык онемел у Петьки.
— Ну? — повторил Пятаков. — Не слышишь? Часы гони.
— Ка-ка… — сказал Петька, — ки-ки… Ка-ки-кие часы?
— Такие, — сказал Пятаков и вдруг, наклонившись к самому Петькиному лицу, быстро-быстро зашептал: — Ты думаешь, я не знаю? Нет! Я, брат, знаю. Мне Кудеяр все рассказал… Под чистую. Мы с ним полгода в тюрьме отсидели вместе. Да. Он и сейчас за пьянку отсиживает. Да. Он мне все рассказал. Все знаю. Все мне известно. Гони часы. Слышишь?
И тут Пятаков хватает Петьку за грудь, а другою рукой он хватает его за горло и шипит:
— Слышишь? Гони часы… А не то… Только пикни!
И пальцами жмет Петькино горло. И грязный кулак пихает Петьке прямо под чистый нос.
А Петька уж лезет в карман. И щупает там часы. Хочет их вытащить вон и отдать Пятакову. И даже торопится. Даже спешит поскорей отдать часы Пятакову.
Но тут раздаются крики, свистки, улюлюканье, топот. Из-за угла вылетает милиционер. За ним бабы. За бабами еще разные люди.
— Ага! — орут. — Вота он! Ло-ви-и!
И — шасть к Пятакову. Хвать Пятакова за шиворот. Бух на землю!
— Вор-р! Бей!!!
Петька едва убежал.
Идет Петька дальше, в Губжир. И снова идет по базару. По самым рядам, где торгуют пампушками и селедками. Где пахнет мукой и овощами. Но грустный Петька плетется. Унылый. Со злостью сжимает в кармане часы и думает:
“Господи! — думает. — За что мне такая обуза? За что мне такое несчастье в кармане носить?!”
А вокруг и гудит и шумит. Солнце по всей барахолке гуляет. Люди толкаются. Баян гудит. Птицы гогочут в клетках. Нищие песни орут. Весело!
Но Петьке не радостно. Петьку и солнце не радует. И нищие даже не радуют. Грустный Петька идет.
Вдруг Петька увидел девчонку. Девчонка стояла в рядах и что-то держала в руке. Какую-то вещь.
Какую-то вещь она продавала сухощавому рыжему дядьке в очках.
Петька узнал Наташу. Это Наташа, с которой Петька на вербе гулял, белокурая, продавала теперь какую-то вещь сухощавому дядьке.
Петька обрадовался. Петька даже очень обрадовался. Он стал толкать направо и налево людей и подошел к Наташе.
Рыжий в очках, что-то бурча под нос, отошел.
— Наташа, здорово! — сказал Петька. — Чем торгуешь?
Наташа взглянула, ахнула и сунула руку в карман.
— Что ты? — сказал Петька. — Чего испугалась? Боишься? Краденым торгуешь, что ли?..
— Нет, не краденым, — сказала Наташа.
— А что? Что это у тебя в руке? Покажи.
— Не покажу. Что тебе?
— Покажи. Интересно.
— Не покажу.
— А! Краденое, значит. Веник в бане украла или фантиков восемь штук? Да?
Наташа молчала.
— Или, может быть, чулки у покойной бабушки стилибондила? Да? Или отца-старика ограбила?
Наташа вдруг покраснела. Вдруг, чуть не плача, она сказала:
— Я не ограбила. Он сам велел мне продать. Он письмо мне прислал. На, погляди! “Краденое”!
Наташа сунула Петьке в лицо ладонь. На ладони лежала цепочка. На цепочке болтались брелочки, бренчали собачки и слоники, и посреди всего колыхался — зеленый камень-самоцвет в виде груши.
Петька совсем закачался и чуть не упал. И так он устал, и еще Пятаков его бил под грудки, а тут он совсем опупел. Тут он взял цепочку и долго смотрел на нее.
Потом сунул руку в карман и вынул часы. И быстро неловкими пальцами нацепил часы на цепочку и подал Наташе:
— На!
Наташа ахнула и едва подхватила часы.
А Петька — раз! — повернулся и — бегом через шумный базар. Через мост, через площадь, по улице…
И побежал без оглядки.
В Губжир побежал. За зеленой краской.