Чайки садятся на воду

Беляев Альберт Андреевич

Начальник станции тронул меня за руку. Я повернулся. Женщины смотрели на меня. В глазах у них — страх, мольба и полнейшая покорность судьбе.

— Возьми, старпом, — повторил начальник станции. — У них нет другого выхода.

— Но ты же видишь, какое море, — неуверенно начал я. И вдруг неожиданно для себя решился: — А, черт с тобой! Попробуем!

— Ну вот, давно бы так. Садитесь, бабоньки, поедете! — закричал он женщинам.

Легко было сказать «садитесь». Катер стоял метрах в тридцати от берега, и добраться до него можно было, лишь шагая

по пояс в воде. Матросы спустили на длинном буксире шлюпку поближе к берегу и на руках перенесли в нее женщин. Затем шлюпку подтянули, и мы перетащили наших пассажирок на катер.

Теперь нас было восемь человек. За кормой тянулись на буксире две порожние шлюпки. Сквозь вой ветра доносились частые короткие гудки парохода — нас звали назад, на судно.

Волна и ветер были встречными. Катер тяжело переваливался с одного гребня волны на другой. А волны шли плотным строем, и нос катера то и дело зарывался в них по самую рулевую рубку.

Мы уже не обращали внимания на то, что в рубке было по колено воды. Все молчали и лишь тревожно прислушивались к гулу мотора. Теперь все надежды были на него: если выдержит, не сдаст, значит дойдем до судна. Если не опрокинет — значит будем живы. На женщин было тяжело смотреть: измученные качкой, они сидели прямо в воде, безучастные ко всему на свете, и тихо стонали. Но помочь им мы ничем не могли.

А идти становилось все тяжелее. Ход тормозили шлюпки: захлестнутые волнами, они держались на поверхности лишь благодаря воздушным ящикам. При других обстоятельствах я не посмел бы обрубить буксир и бросить шлюпки в море, ведь я за них отвечал головой. Но усилился ветер, и катер стало тащить назад — слабенький мотор не справлялся. Иного выхода не было, и мне пришлось дать команду обрубить буксир.

Катер снова медленно пополз вперед с горы на гору. Только теперь болтало его еще сильнее. Мы перетащили женщин в крохотный носовой кубрик и наглухо задраили люк. Я знал, что там им будет гораздо хуже, чем на палубе. Но оставлять их наверху было уже нельзя, в любую минуту их могло смыть за борт.

…К судну нам удалось подойти хорошо, — на откатывающейся волне катер легко привалился к борту парохода и тут же, скрежеща корпусом о борт судна, пополз вверх — из-под днища корабля выкатывалась новая волна; она-то и возносила наш катер. С мостика загремел усиленный мощным динамиком голос капитана:

— Застропить катер, и всем людям по штормтрапу подняться на борт судна!

В суматохе мы позабыли выбросить вдоль борта мягкие кранцы, и теперь катер полз вверх, обдирая краску с железных листов обшивки корабля. Исправлять ошибку было уже некогда.

Матросы изловчились поймать спущенные стропы, набросили и закрепили их на специальных крючках в катере и один по одному вскарабкались по штормтрапу на палубу «Липецка».

Я оставался на палубе катера один. Волны мерно вздымали и опускали его у борта судна и временами тяжко стукали об обшивку парохода. Медлить было нельзя. Я делал отчаянные знаки и орал истошным голосом: «Вира!» Но никто не слышал моих команд.

Все ждали, чтобы я тоже покинул катер. А я не мог. Ведь внутри, в кубрике, были заперты две женщины! С мостика опять загремел голос капитана:

— В чем дело там, на катере? Почему не идете на борт?

Как я мог покинуть катер, когда в кубрике оставались люди? Но капитан же этого не знает… И матросы с катера почему молчат там, на палубе? Почему не объяснят положение?

Я кричал, подавал знаки, чтобы поднимали катер вместе со мной, но капитан яростно пророкотал в микрофон:

— Немедленно наверх! Выполняйте приказание!

Я выбрался на палубу парохода. И в тот же момент загрохотала лебедка — катер начали поднимать наверх.

Я бросился к боцману.

— Боцман, там две женщины в кубрике остались. Поставь самых лучших лебедчиков.

Он тревожно взглянул на меня и тут же отдал распоряжение.

Мерно грохотали лебедки. Катер, оторвавшись от воды, медленно плыл вверх. Я стоял у борта и не отрываясь смотрел вниз, на катер. В тот момент я никого не видел и ничего не слышал. Только бы не оборвались стропы! Только бы выдержали! А судно раскачивалось с борта на борт, и в такт этой качке медленно плывущий наверх катер то отходил от борта парохода, то глухо стукался об него.

Когда днище катера поднялось над фальшбортом корабля, большая волна вдруг резко положила пароход на подветренный борт. Висящий в воздухе на стропах катер стремительно отлетел от парохода и замер на мгновение. Судно начало переваливаться на другой борт, и катер устремился к судну. Теперь он был словно маятник. Остановить его было невозможно, пока он не завершит свою гигантскую амплитуду. Сейчас он пролетит над палубой, перелетит на другой борт, и тогда… И тогда конец. Стропы не выдержат такой резкой перегрузки… А ведь там, в кубрике, люди, и это я запер их как в мышеловке, это по моей вине они сейчас погибнут.

Не отрывая взгляда от катера, я поднял руку:

— На лебедках! Внимание!

Надо было точно уловить тот единственный миг, когда можно будет подать команду «майна!». Мне нельзя было ошибиться.

Едва только нос катера вышел над фальшбортом корабля, я повернулся к лебедкам и рявкнул:

— Майна!

На «Липецке» всегда были хорошие лебедчики, отличные лебедчики. Открыв клапаны на полный ход, они не опустили, нет, они бросили катер вниз, и он, перелетев над люком трюма, с грохотом и треском бухнул на палубу, у противоположного борта.

Я вытер рукавом пот со лба. Руки у меня тряслись, меня знобило, и я ничего не видел, кроме этого брошенного на палубу катера. Я вдруг почувствовал неодолимую усталость во всем теле… Промедли лебедчики долю секунды, и катер не попал бы на палубу…

Привалившись к переборке, я тупо смотрел на катер, на матросов, что-то кричавших мне, и никак не мог понять, чего им от меня надо. Мне страшно хотелось опуститься прямо на палубу и уснуть.

Кто-то тронул меня за плечо, и я услышал знакомый, чуть хрипловатый голос: